Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

— Уместна ли столь великая жадность в такой момент! — возмутились венецианцы.

— Нам нечем платить за еду для наших семей, — оборонялись греки, — наши женщины и дети голодают.

Ссоры вспыхивали и меж военачальников. Джустиниани, оборонявший участок стены у Месотихиона, против которого были сосредоточены отборные силы турок и который подвергается наиболее ожесточенным атакам, потребовал перебросить ему пушки, стоявшие на стене, обращенной к Золотому Рогу. Лука Нотарас, возглавлявший оборону этой стены, воспротивился: это-де уязвимый участок. Императору Константину, измученному напряжением последних дней, с трудом удалось примирить их.

Но мало-помалу все прониклись сознанием смертной угрозы, перед которой меркнут споры и раздоры. Греки-православные подали руку итальянцам-латинянам. Колокольный звон церквей созвал и объединил всех верующих. Люди шли по улицам, неся в руках чтимые иконы.

— Кирие элейсон! Господи, помилуй! — неслось со всех сторон.

Православные и католики в едином порыве повторяли этот призыв. Господь не должен оставить великий город, его благость простерта над ним.

Шествия с иконами шли вдоль стен, останавливаясь в тех местах, которые могли стать уязвимыми для врага. И освящали их в надежде на святое заступление. Дым кадильниц возносился к небу. Возносились к небу и слова молитв, и пение псалмов.

В соборе Святой Софии служили литургию. Кардинал Леонард, непримиримый враг православия, объединился с православными епископами в общем молении о небесном заступлении. Огромное пространство собора было заполнено до отказа. Огоньки свечей отражались в золоченых ликах святых на мозаиках. Казалось, Христос и все небесное воинство благословляют молящихся на подвиг во имя торжества истинной веры.

Император Константин присоединился к молящимся. По окончании литургии он с военачальниками и знатными горожанами направился во дворец. Он произнес перед ними проникновенную речь.

— Я готов умереть, защищая великий город, оплот христианства на Востоке, — провозгласил он. — И все, от мала до велика, должны не щадить себя во имя торжества правой веры. Поклянитесь же вместе со мной.

— Клянемся! — был стоустый ответ.

Глава двадцать третья

Камнепад

К коликому разврату нравов женских и всей стыдливости — пример ея множества имения любовников, един другому часто наследующих, а равно почетных и корыстями снабженных, обнародывая через сие причину их щастия, подал другим женщинам. Видя храм, сему пороку сооруженный в сердце Императрицы, едва ли за порок себе щитают ей подражать; но паче мню почитает каждая себе в добродетель, что еще столько любовников не переменила.

Друг мой сердешной, князь Григорий Александрович. Третьего дни окончили мы свое 6000-верстное путешествие, приехав на сию станцию (в Царское Село) в совершенном здоровье, а с того часу упражняемся в рассказах о прелестном положении мест, вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, усердии, попечении и порядке, вами устроенном повсюду. И так, друг мой, разговоры наши почти непрестанные замыкают в себя либо прямо, либо сбоку твое имя либо твою работу.

Екатерина — Потемкину

Мы здесь чванимся ездою и Тавридою, и тамошнего генерал-губернатора распоряжениями, кои добры без конца и во всех частях. Тебя и службу твою, исходящую из чистого сердца и усердия, весьма, весьма люблю, и сам ты безценной. Сие я говорю и думаю ежедневно… Ей-Богу, ты молодец редкой, всем проповедую.

Екатерина — Потемкину

Матушка-государыня! Я получил Ваше милостивое послание из Твери. Сколь мне чувствительны оного изъяснения, то Богу известно. Ты мне паче родной матери, ибо попечение твое о благосостоянии моем есть движение, по избранию учиненное. Тут не слепой жребий. Сколько я тебе должен, сколь много ты сделала мне отличностей; как далеко ты простерла свои милости на принадлежащих мне, но всего больше, что никогда злоба и зависть не могли мне причинить у тебя зла и все коварства не могли иметь успеха. Вот что редко на свете: непоколебимость такой степени тебе одной предоставлена. Здешний край не забудет твоего счастия. Он тебя зрит присно у себя, ибо почитает себя твоею вотчиною и крепко надеется на твою милость… Прости, моя благотворительница и мать; дай Боже мне возможность доказать всему свету, сколько я тебе обязан, будучи по смерть вернейший раб…

Потемкин — Екатерине, из Кременчуга

Милостивое письмо Вашей Светлости… получил и повеления Вашей Светлости усердно выполнять потщусь. Больные мне наибольшая забота. Несказанная милость, что изволили уволить от работ, и караулы уменьшу.

…Между Збурьевска и Кинбурна у Александровского редута приставали вооруженные турки на лодке из камышей и побранились с казаками. Генерал-майор Рек их ласково отпустил. Очаковский Паша обещал Розену, при сем отправленному, которого принял ласково и потчевал, впредь своих посылать с билетами (пропусками), как и за солью, ежели случитца. Очаковское крепостное строение продолжается, работников мало, Розен подробнее донесет Вашей Светлости…

…Вашей Светлости нижайший слуга Александр Суворов

Громкий стук в ворота заставил всех насторожиться. После короткой паузы он повторился с еще большей требовательностью. Кто-то барабанил кулаками, а затем чем-то металлическим.

— Выгляни, Христофор, кого черт принес, — попросил Булгаков драгомана Панайдороса. — С утра покою нету. Небось турок какой-нибудь: нахально барабанит. Коли так, спроси, чего ему надо.

Панайдорос неторопливо спустился вниз. Послышалась гортанная речь, больше похожая на перебранку. Через минуту он возвратился вместе с носатым турком в высоком тюрбане, короткой курточке и в шальварах, перепоясанных широченным красным кушаком, за которым торчал ятаган.

— Он говорит, что вашу милость вместе с господином Кочубеем немедленно требует к себе сам садразам, великий везир. И лошадей ихних прислал с охраною.

Булгаков заметно встревожился при упоминании о лошадях и охране. Прежде такого не бывало — ездили на своих лошадях, да и без охраны.

— Стряслось у них там что? Ты спроси его, отчего такая срочность.

Панайдорос забормотал по-турецки и, выслушав ответ, пояснил:

— Он ничего толком не знает, но говорит, что случилось что-то чрезвычайное, Порта-де переполошена, чиновники бегают туда-сюда, сам садразам сердит.

— Не нравится мне это, — пробормотал Булгаков, — ох не нравится. Только третьего дня отвез министрам дачи…

Долгожданный тюк с деньгами и мехами ехал в Константинополь долго — не ехал, впрочем, а плыл на российском военном корабле, который подвергся строгому против обычного досмотру. Капитан сказал, турки-де сильно осерчали, не хотели пущать, была долгая перебранка, наконец уступили, узнав, что груз для посла и везира.

Всех чиновников основательно подмазали, почти ничего не оставили на крайний случай: садразам получил связку отборных соболей, рейс-эфенди, его заместитель, ведавший иностранными делами, — кошель с дукатами, по-турецки мешок, кяхья-бей, правая рука великого везира, — куньи меха, остальным чиновникам Порты по малости, но тож солидно.

Получили и медали, отчеканенные по случаю шествия. На одной был профиль государыни, карта шествия и надпись: «Путь на пользу». На другой — тож Екатерина и текст: «В 25 лето царствования, 1787 году». Не обошлось и без медали в честь Потемкина. Тож профиль и по окружности: «Князь Г. А. Потемкин-Таврический». В этом «Таврический» и была вся суть.

— Медаль — что! Государыня пожаловала ему сто тысяч рублей, — не без зависти сказал Булгаков, — пишет мне о неизреченной к нему милости. И опять напоминает, дабы старался изо всех сил умаслить верхушку, война-де сейчас не ко времени. А когда она ко времени? У него, однако, своя мерка: даешь Царь-град — и все тут.

Турок прислонился к притолоке и, как видно, решил ждать.

— Скажи ему, что мы приведем себя в порядок и скоро спустимся, пусть дожидается там, — повернулся Булгаков к драгоману. И затем, оборотясь к Кочубею, повторил: — Придется ехать, Виктор Павлыч, однако предчувствую некий подвох от турок.

— Беспременно подвох, — согласился Кочубей, — иначе свою стражу не послали бы.

Надо было облачаться в мундиры со звездами, как того требовал этикет, а это была канительная процедура — они в своей резиденции хаживали в исподнем, ибо стояла одуряющая жара.

Наконец они были готовы и стали неторопливо спускаться вниз. В посольском дворе ожидали их две оседланные лошади и четверо конных сипахи при полном вооружении: с кремневыми ружьями за спиной и ятаганами за поясом.