Виктор Поротников - Игорь Святославич
Глава двадцать вторая. Плен
Хан Кончак оказывал плененному Игорю почет и уважение.
Половцы, ценившие в мужчинах прежде всего доблесть, были поражены проявлением ее со стороны Игоревых дружин в неравной сече.
— Ты, князь, хоть и не самый великий властелин на Руси, но, если судить по мужеству, ты среди всех князей — первый, — молвил Кончак Игорю, угощая его в своем шатре сразу после битвы. — Горько, что мы стали врагами, не хотел я этого. И великодушия твоего, князь, я не забыл, когда помог ты мне спастись в холодной степи. Я сам дерзок, но твоему дерзновению, князь, поражаюсь!
Игорь, страдая от раны, не пожелал разговаривать с Кончаком.
Кончак не обиделся, но вскоре ушел, оставив Игоря одного.
Для русского князя был поставлен отдельный шатер в самом центре половецкого стана. От Игоря ни днем, ни ночью не отходили двадцать стражей. Прислуживали ему конюший Тороп и бывший оруженосец Ян, также попавшие в плен. Знахари степняков начали лечить Игорю раненую руку.
В этом же стане находился сын Игоря, но половцы не позволили Владимиру жить вместе с отцом. Игорь мог встречаться с сыном только днем и в присутствии ханских соглядатаев.
В знак особой милости Кончак, отправляясь в набег к Переяславлю, подарил Игорю свою любимую наложницу Агунду. Впрочем, Игорь понимал, что красавица аланка находился при нем не только для любовных утех.
Начальником над приставленными к Игорю стражами был Узур, побратим князя. Ему Игорь мог передавать свои просьбы, которые из чувства глубокого уважения к русичу неизменно выполнялись.
Не желая исповедоваться здешним православным священникам из пленных греков, Игорь пожелал, чтобы ему привезли священника с Руси.
Узур уважил и эту просьбу Игоря. Его люди добрались до Посемья, где хозяйничали половецкие орды, и выкупили у воинов хана Гзы дьякона Константина, захваченного в одном из монастырей.
На первой же исповеди набожный сверх всякой меры дьякон принялся укорять Игоря, не стесняясь смелости выражений.
— Презрел ты Господа, княже, и заповеди его, — басил коленопреклоненному Игорю Константин, — в сороме жил и несправедливости творил. За что ныне, будто червь презренный, влачишь жизнь рабскую. То плата тебе за грехи и за жизни христиан, погубленные безмерным честолюбием. Молись денно и нощно! Замаливай грехи свои тяжкие! Проси Господа о прощении!
Плечистый дьякон своим голосом, подобным иерихонской трубе, и пронзительным взглядом темных глаз внушал степнякам неизменную робость, когда и где бы он ни появлялся. Зато пленные христиане, живущие в кочевье, мужчины и женщины, с великой радостью ходили на проповеди в юрту с крестом наверху, где жил Константин. Приходили сюда и крещеные половцы, но несмело и часто не решались заходить внутрь, слыша вылетающий из дверей громоподобный глас, читающий молитву.
Плененные ратники из Игорева войска вызывали у рабов-христиан восхищение за их смелость. И только Игорь из-за неприязни к нему дьякона Константина пользовался нелюбовью со стороны рабов-земляков. Игоря это очень задевало. Разве он меньше других рисковал в сече? Разве показал себя трусом?
Как-то раз Игорь заговорил об этом с дьяконом, но тот опять начал свое:
— Вижу, князь, гордыня из тебя прет. Гнетет людская неприязнь. Думаешь за храбростью грехи спрятать? Мнишь себя страдальцем? Ты свои страдания получил, от Бога отступив. Ладно бы себя одного на мучения обрек, а то ведь тыщи людей в степи положил и другие тыщи ныне на Руси страдают под половецкими саблями. Не видать тебе Царствия Небесного, не вымолив прощения у Господа!
Игорь пожалел, что выпросил себе такого духовника.
Однажды Узур устроил Игорю встречу со Всеволодом, которого взяли в плен воины хана Тайдулы, и Всеволод теперь пребывал в становище за рекой Торм.
Братья долго тискали друг друга в объятиях, радуясь встрече.
— Я думал, что тебя и в живых нет, — не пряча слез радости, молвил Игорь. — Как же ты уцелел, брат?
— Заарканили меня поганые и поволокли по степи, долго волочили, — рассказывал Всеволод, — я потерял и меч и шлем. Потом навалились скопом и повязали. Племянник наш тоже тут недалече, в становище хана Елдечука. И многие рыльские дружинники с ним.
Долго поговорить братьям не довелось: этому воспротивились стражи, приставленные ко Всеволоду Тайдулой и содержавшие его в большей строгости, нежели люди Кончака Игоря.
Проезжая как-то раз через стан верхом на коне по пути на соколиную охоту, Игорь услышал краем уха обрывок разговора двух пленных воинов из своего войска:
— Гляди, князя нашего поганые как дорогого гостя содержат, а мы, горемычные, в колодках сидим!
— Хотели разжиться рабынями половецкими, а сами в рабах оказались.
В начале осени до половецких кочевий дошел слух о неудаче Кончака под Переяславлем, о поражении Гзы и прочих ханов в Посемье от полков киевского князя.
Поздним вечером в шатер к Игорю пожаловал Узур.
Агунда стелила пленнику постель, сверкая обнаженной грудью в разрезе коротенькой безрукавки. Нагота ее просвечивала и сквозь тонкое шелковое покрывало, обернутое вокруг бедер. Распущенные по плечам черные волосы блестели в свете масляных светильников.
— Оставь нас, Агунда, — властно сказал Узур.
Рабыня повиновалась, но, уходя, демонстративно набросила на себя не свой халат, а плащ Игоря, тем самым говоря, что непременно вернется сюда. В больших, чуть удлиненных к вискам карих глазах Агунды не было робости перед Узуром. Наоборот, в ее смелом взгляде можно было прочесть об одолжении, какое она ему оказывает.
Игорь в простой посконной рубахе лениво листал Евангелие, но тотчас же отложил его, едва появился побратим.
— С чем пожаловал, друже? — спросил Игорь по-половецки.
— С плохими вестями, князь, — ответил Узур, усаживаясь на ковре. — Разбили ханов в Посемье твои соплеменники. Гза сына потерял. Копти — брата.
— Это вести добрые для меня, — усмехнулся Игорь. — Посемье — это моя вотчина.
— Вотчина твоя там, княже, а ты здесь, — заметил Узур. — Вернутся ханы, на тебя гнев свой обратят. Кончак далеко и не сможет защитить тебя.
— А ты, Узур?
— И я не смогу.
— Что же делать?
— Бежать тебе надо, князь.
— А сын мой?
— Сын твой здесь останется. Я прослежу, чтобы гнев ханов его не коснулся.
— Без сына я не побегу!
— Не могу я Владимиру побег устроить, — развел руками Узур. — Стража его мне не подвластна.
— Как же ты его спасешь, случись что?
— Я знаю как. Верь мне, князь.
Игорь вздохнул:
— Постыдно это как-то — бежать в одиночку, когда соратники мои в колодках сидят.
— Вот ты и постараешься людей своих из плена выкупить. А иначе кто им поможет? Кто поможет брату и племяннику твоему?
Игорь задумался.
— Спасайся, князь, — настаивал Узур, — другой такой возможности не будет. Забирай слуг своих и беги! Коней и провожатого я дам.
— Тревожно мне за сына, побратим, — признался Игорь. — Что я жене скажу, она души в нем не чает?
— Чтобы ты не тревожился, князь, я своего сына, твоего крестника, с тобой на Русь отпущу, — сказал Узур. — Коль случится беда с твоим сыном, тогда убей моего.
Такое благородство растрогало Игоря до слез. Он обнял Узура и дал согласие на побег.
Глава двадцать третья. Горечь поражения
Туманным утром, когда еще не пробудились птицы, а настороженная тишина была полна влажной прохлады, Вышеслав по привычке поднялся на крепостную стену Путивля, чтобы проверить караулы. Хотя половецкие орды откатились в степи, но, кто знает, может, ханы вернутся, дождавшись, когда из Посемья уйдут полки киевского князя.
Хромоногий Бермята, дремавший на вершине башни, при виде воеводы суетливо вскочил, опершись на короткое копье.
— Тихо? — спросил его Вышеслав.
— Тишина, — ответил Бермята и шмыгнул носом.
— Зябко-то как, — взглянул на него Вышеслав.
— Так жнивень на исходе, — промолвил страж. — Ночами туманы стоят. И росы обильные под утро.
Вышеславу хотелось подольше поболтать с Бермятой просто, ни о чем. Но, повинуясь чувству долга, он зашагал дальше по стене.
Миновав еще несколько башен, Вышеслав вдруг увидел на забороле близ строящейся воротной башни одинокую женскую фигуру в длинной, подбитой мехом душегрее из голубого, расшитого золотыми нитками аксамита. Ее голову венчала голубого же цвета тафья с околышком из горностая, надетая поверх белого убруса.
У Вышеслава скрипнула доска под ногой. Женщина повернула голову. Это была Ефросинья.
— Фрося? Почто ты здесь в такую рань! — воскликнул Вышеслав, подходя к княгине.
Он подумал, что княгиня пришла на стену, чтобы встретиться с ним. С той поры как сгорел княжеский терем, они жили врозь. Ефросинья — в монастырских палатах у матушки игуменьи, а Вышеслав — в доме тысяцкого Бориса.
