Алекс Брандт - Пламя Магдебурга
Маркус почувствовал, как веревка, которой были стянуты его запястья, натягивается и поднимается вверх. Выше, еще выше, и вот уже руки начинают медленно проворачиваться в суставах, и ступни оторвались от пола, и тело изогнулось, и только кончики пальцев на ногах служат ему опорой.
– Знаешь, – продолжал Кессадо, – когда мы нашли тела – раздетые, с раздавленными головами, в крови и земле, – я сразу понял, что произошло. В нынешние времена такие вещи часто случаются. Какие-нибудь пастухи или жестянщики устраивают на дорогах засады и нападают на тех, кто покажется им достаточно слабым. Ничтожные существа, могильные черви… Пару раз они попадали нам в руки, и мы с ними не церемонились. Мы разыскивали их дома и поджигали вместе со всеми, кто находился внутри, и крики заглушали треск горящего дерева. Тем, кому удавалось выбраться из огня, мы распарывали животы и оставляли умирать на земле, под открытым небом, без молитвы и покаяния. Но потом… потом я понял, что это неправильно. Разумеется, наша месть была справедливой. Но вместе с тем она была поспешной, поспешной и непродуманной. Дело ведь не в том, что они убили нескольких солдат. Нет! Сильнее всего меня задевало то, что эти немытые пахари решили, будто они нам ровня. Они решили, что могут безнаказанно убивать нас из-за кустов, охотиться на нас, будто на лисиц. Понимаешь?! Они решили, что им это позволено! И тогда я понял, что нужно делать. Не нужно сжигать их заживо или вытягивать из них внутренности. Достаточно показать, что они ничего не стоят, что в открытом бою им никогда не удастся взять над нами верх, будь их хоть вчетверо больше. Поэтому – поединок. Мне, дворянину, потомку рыцарей, очистивших Испанию от мусульман, не зазорно скрестить шпагу с таким, как ты, Маркус. Этим я не роняю своей чести. Напротив, я защищаю ее. Когда в открытом бою, один на один, я проткну дюжину таких, как ты, я лишний раз докажу, что одна капля моей крови стоит гораздо больше, чем целое ведро твоей.
Веревку дернуло вверх, и плечи Маркуса захрустели, отозвавшись обжигающей болью.
Кессадо подошел ближе. Край его плаща слегка раскачивался над полом.
– Имена, друг мой. Это цена, которую следует заплатить за жизнь остальных.
Эрлих почти ничего не видел. Боль, тяжелая и вязкая, будто смола, медленно вливалась в его тело. Она забивала горло и застилала глаза, проворачивалась в костях полосами раскаленного железа. Ему казалось, что язык у него распух, словно кусок мяса во время варки. Он не мог ни на чем сосредоточиться, не мог задержать в мозгу ни одну мысль больше чем на несколько мгновений.
Адская боль… Ее можно вытерпеть… Он хочет имена… Имена… Наверняка это Петер… Раздавленные головы… Глупое мудачье… Из-за них может погибнуть город… Боль… Грета… Отец… Испанец не пощадит никого… Жизнь целого города против их жизней… Руки выломаны, навсегда остаться калекой… Нет другого выхода… Надо что-то…
Веревка медленно ползла вверх.
– Дайте… поговорить с ними… – прохрипел он. – Я должен поговорить…
Кессадо разглядывал его, склонив голову набок.
– Исключено, ты должен оставаться здесь.
Вверх.
– Я вернусь… Мое слово… Верьте…
– Назови всех, кто был там. Назови, и Хавьер ослабит веревку.
Вверх.
Маркус вяло пошевелился, пытаясь хоть немного ослабить боль. Губы у него побелели.
– Я не могу… Не могу их предать…
– Назови, – повторил Кессадо. – Я спрашиваю последний раз.
Эрлих закрыл глаза и ничего не ответил.
Кессадо повернулся к стоящим у двери людям:
– Jaime, Guillermo – hagan, como nos hemos puesto de acuerdo[50].
Темные фигуры зашевелились, послышался лязг оружия.
Маркус стиснул зубы. Перед его глазами вдруг возникла картина – жирный, клубящийся дым над крышами Магдебурга и мертвые тела, плывущие вниз по реке.
Выхода нет…
– Остановитесь, – еле слышно проговорил он. – Я скажу… Петер Штальбе… Отто Райнер… Каспар Шлейс… Якоб Крёнер… Клаус Майнау… Они делали все по моему приказу… Если хотите убить, убейте сначала меня…
– Их было пятеро? – спросил Кессадо.
Сил Маркусу хватило лишь на то, чтобы слабо кивнуть. Любое движение было мучительным. Пусть ослабят веревку…
Вверх.
– Ты лжешь, – сказал Кессадо. – Я не верю, что пятеро свиней могли убить трех моих солдат, пусть даже и из засады.
– Клянусь… Только… пятеро…
Некоторое время испанец молчал, обдумывая что-то, а затем шевельнул рукой. Веревка ослабла. Теперь Маркус мог дотянуться мысками до пола.
– На этот раз ты не солгал, – сказал Кессадо. – Лопе! Зажги свечу. И развяжи нашего друга Гюнтера. Время побеседовать с ним.
Приказание было исполнено – чьи-то черные, не различимые в темноте руки достали огниво, высекли искру. В центре комнаты разлился мягкий свечной свет, похожий на охапку желтого сена.
Маркус чуть приподнял голову, чтобы осмотреться. Это было тяжело. Казалось, что при каждом движении в суставы вдавливаются деревянные клинья. Но он сумел это сделать. Наконец-то в комнате зажгли свет, наконец-то он может все разглядеть.
Людей в комнате было около дюжины: двое у двери, по двое – у каждого окна, еще несколько – в дальнем конце комнаты, там, где располагался вход в мастерскую. Все они были вооружены, и, насколько мог видеть Маркус, вооружены хорошо – кожаные нагрудники, кинжалы, прицепленные к поясу шпаги, торчащие рукояти пистолетов. Они мало походили на тех оборванцев, с которыми им приходилось иметь дело на дороге.
Сам Кессадо стоял возле стола. То, что это именно он, было понятно сразу – по одежде и выражению лица человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись.
Диего де Кессадо был довольно молод. Узкое лицо с жесткими скулами, скошенный в сторону нос, внимательные глаза. Усы и борода у него были тонкими, словно их прочертили тушью. От виска к нижней челюсти тянулся неровный беловатый шрам, похожий на раздавленного дождевого червя. Взгляд Маркуса привлекла одна деталь, показавшаяся ему необычной. В ухе испанца покачивалась серьга – крупная белая жемчужина, напоминающая по форме слезу.
На середину комнаты вытолкнули Гюнтера Цинха.
– Твоему другу повезло, – заметил Кессадо, повернувшись к Эрлиху. – Он оказался более сговорчив, чем остальные. Поэтому я сохранил ему жизнь.
Цинх стоял прямо напротив Маркуса, ссутулившись и опустив плечи. Левая скула у него оплыла багрово-синим кровоподтеком, раздувшийся глаз напоминал недозрелую сливу. Юноша тоскливо глядел на Маркуса и ничего не мог произнести, лишь потирал шершавые полосы на запястьях – следы только что снятых веревок.
– Ты отправишься к своему бургомистру, Гюнтер, – сказал Кессадо. – И передашь ему то, что я скажу.
* * *Над черными крышами домов пролегла тонкая голубая полоса – скоро рассвет.
Руки Маркуса были по-прежнему выворочены и задраны вверх. Но теперь веревку ослабили, и он мог стоять на полу, опираясь не на кончики пальцев, а на полную ступню.
Впервые в жизни он чувствовал себя таким растерянным и не знал, что предпринять. Он не мог пошевелиться, не мог позвать на помощь, не мог ни с кем заговорить. Боль не оставляла его: мучительно горели плечи, тугие веревочные петли резали кожу на запястьях.
Боль, бессилие, бешенство… Его подвесили к потолку, словно свиную тушу, он ничего не может, он беспомощен, он должен оставаться здесь и ждать – ждать, пока Кессадо одного за другим уничтожит его друзей.
Испанец – зверь. Жестокий, хитрый, предусмотрительный. Он намеренно оставил его висеть на веревке – хочет унизить, сломать, подавить волю. Ему нельзя верить. Поединок?.. Это будет не поединок, а бойня. Честь здесь ни при чем. Он просто желает покуражиться, поглумиться над слабым противником, усмехнуться в глаза, прежде чем раздавить. А что потом? Кто может поручиться, что в кармане у него не припрятана еще какая-нибудь подлость, что он не уничтожит Кленхейм сразу после того, как…
Так не должно быть, так не может быть! Он, Маркус, ждал, что на Кленхейм нападут, готовился к нападению и готовил к нему других. Они укрепили город, раздобыли новые аркебузы, завалили дороги, выкопали рвы и ловушки. Сколько всего было сделано!
Ради блага Кленхейма младший Эрлих был готов умереть. Он не боялся смерти, знал, что смерть рано или поздно придет за ним. Но он хотел встретить ее так, как отец, – лицом к лицу, без страха, защищая других, зная, что собственной гибелью сохраняешь чужие жизни. И что теперь?! Он не способен никого защитить, не способен спасти!!
Нет… Пусть только снимут веревку, пусть только дадут распрямить руки. Неважно, что нет оружия. Неважно, что за ним наблюдают. Он выберет момент. Два прыжка – и он будет рядом с испанцем. Он убьет его. Расколет череп. Выдавит глаза. Зубами разорвет вены на шее. Ногти, челюсти, кулаки – вот его оружие. Оружие мести. Оружие ненависти. Он разомнет испанца в кровавую кашу, уничтожит его. И неважно, что будет потом. Хватит нескольких секунд. Пусть только освободят его. Пусть только развяжут руки…
