Михаил Старицкий - Перед бурей
— А что? — крикнул он наконец громко, встряхнув головою, словно желая отогнать от себя докучливые думы. — Олексы еще нет?
— Нет, не видно, пане атамане, — отозвался красивый и рослый козак, — вон и Рассоха вернулся с самого Лимана, так говорит, что нигде не видно.
— Как не видно? Уже пора бы... — встревожился окончательно Богдан и направился к чардаку, где уже собралась кучка козаков с дедом и расспрашивала обо всем Рассоху.
— Морозенка-то нет, — отозвался к Богдану взволнованный дед, — уж не случилось ли какого-либо несчастья с хлопцем?
— Не дай бог, — ответил встревоженно Богдан, — пловец он отличный, владеет и саблею чудесно, по-татарски говорит.
— Мало ли что? Всяко бывает, — покачал головою дед, — заблудиться-то он не мог — ровная скатерть, а и вернуться давно бы пора, да вот нету! Какое-либо лихо, наверно.
— Будем ждать здесь, надо будет послать разведчиков, на челнах, — вздохнул тяжело Богдан.
— Нет, пане атамане, негоже нам стоять, сам знаешь, — возразил почтительно дед, — и место здесь опасное, да и толку мала: коли хлопец только замешкался и опоздал, так мы его по дороге встретим, а когда попал в беду, так уж мы, стоя здесь, не поможем: его, значит, либо убили, либо забрали в полон. Не брать же нам гвалтом Очакова, коли задумали другое дело!
Все кивнули одобрительно головами. Настала минута молчания.
— Ох, правда, диду! — вздохнул наконец Богдан. — Все правда, да жалко хлопца, как сына родного!
— Что ж делать, пане атамане? Все мы под богом, у всех нас одна доля: сегодня с товарыством пьешь и гуляешь, а завтра на суд перед богом. Всех нас одна мать родила — всем нам и умирать, а что Морозенка жаль, так это верно; все его любят, и хлопец моторный, и завзятый юнак. Да еще, впрочем, и тужить по нем не след: может, он и здоровый, и веселый. А вот что рушать нам пора, так пора, — самое время. Разведач сообщил, что на Лимане сколько ока — пусто, а свежий ветер загонит и всякий запоздалый каюк в спрятанку.
Богдан взглянул на небо. Закат уже отливал только золотом, переходящим в лиловые тона, а противоположная часть неба темнела глубокой лазурью. В вышине небесного купола начали робко сверкать первые звезды.
— Да, уже час, — решительно сказал Богдан, — только вот что, — обратился он к своей и соседней чайке, — кто из вас, панове лыцарство, удаль имеет сослужить мне дорогую услугу?
На это воззвание отозвалось смело несколько завзятых голосов.
— Так вот что, панове лыцари, — поклонился им, сняв шапку, Богдан, — коли мы не встретим Морозенка по пути, то возьмете вы тот небольшой дуб и останетесь проведать про хлопца: найдете — спасете, не найдете — отправитесь к Пивторакожуху в Буджак, — все равно ведь вам, где славы добывать?
— Все единственно! — откликнулись дружно охочие.
— Так спасибо же вам, братцы! А теперь, — надел он шапку и крикнул зычным голосом на все озеро, — рулевые и гребцы, по местам! Двигаться за мною! Чтобы тихо, аничичирк!
Поднялось движение и быстролетная суета; послышались шорох и шум поднимаемых якорей. Через две-три минуты все смолкло и занемело.
Богдан стоял у руля; сняв шапку, он перекрестился широким крестом и крикнул:
— С богом!
Поднялись весла, тронулась атаманская чайка в прогалину; за нею потянулись другие; вода в узких каналах казалась почти черной, и длинные черные тени скользили тихо по ней.
Когда козаки выбрались из лабиринта лимановских плавней на открытый простор темных вод — стояла уже ночь. Между задернутым облачною сетью небом и черною блестящею гладью висела тяжелая мгла. Сквозь нее изредка, то там, то сям, блестели тусклые звезды, ветер крепчал и дул козакам слева, нагоняя лодки ближе к Очакову. Рулевой атаманской чайки должен был с усилием держать курс, указываемый Богданом, — ближе к острову, и держать его без компаса; только изумительное знание вод, да опытная рука, да какое-то чутье могли совершить это чудо в темную ночь.
Чутко прислушивался Богдан и напрягал в тьме свое зрение, надеясь еще заметить где-нибудь в волнах челнок Морозенка, но ничего не было слышно вокруг; слышался только легкий гул ветра да всплески набегавшей на чайки и шуршавшей по камышным крыльям волны; этот шум заглушал осторожные удары гибких весел. Козацкие чайки неслись без парусов, несмотря на довольно сильный боковой ветер, быстро вперед. Было уже около полуночи, и флотилия, по расчету, должна была находиться на параллели острова Васюкова; но его не было видно. Богдан приказал гребцам умерить бег и начал осторожно лавировать, чтобы убедиться, не сбились ли с курса? Вдруг невдалеке с подветренной стороны послышался какой-то неясный, но отличный от ветряного гула шум; доносились издали как будто бы звуки людских голосов... Богдан махнул шапкой; сердце у него забилось. «Быть может, Олекса?» — пронеслось в его голове; весла замерли. Первая чайка, остановивши свой бег, начала подаваться от ветра направо; другие, нагнав атаманскую, также остановились и ждали распоряжений.
Не прошло и десяти минут, как неясные звуки стали ясною татарскою речью, и из тьмы, саженях в десяти, не больше, вырезался силуэт небольшого татарского каюка на шесть гребок; выждав немного, не идут ли другие каюки сзади, Богдан махнул рукой, и три передние чайки понеслись вместе с атаманскою в погоню за каюком.
— Живьем их бери! «Языка» нужно! — крикнул Богдан; но татары, завидев козаков, с криком ужаса бултыхнулись прямо в воду и исчезли в волнах.
— Лови хоть одного! — крикнул Богдан, посматривая кругом на черные, с белесоватыми верхушками волны.
— Пошли, верно, черти ко дну! — послышался с другой чайки голос Сулимы. — Не видно ни одного косоглазого аспида... А ну, товарыство, разбегитесь вокруг, не вынырнет ли где черномазый?
Ладьи козацкие зашныряли по всем направлениям, но все было напрасно — татары исчезли бесследно.
Происшествие это произвело на всех крайне неприятное впечатление. Теперь уже не могло быть сомнения в том, что Олекса был пойман и что татары разослали всюду своих разведчиков. Все столпились молча вокруг Богдана, а Богдан стоял на корме, устремив глаза в непроглядную ночную тьму.
В душе его происходила короткая, но тяжелая борьба. Что делать? Неужели же так и бросить на погибель хлопца? Как он привязан к нему! Ведь это он вызволил его из Кодака... да и хороший хлопец... что говорить... все равно что сын родной... Но что же делать? Невозможно же из-за него одного подвергать всех риску и разрушать такое важное для родины дело, единственно могущее принести ей спасенье... Оставить всех? Броситься одному? Никто не пустит, а если бы и пустили, то без него все погибнет. Что же делать? «Эх, господи! На все твоя воля!» — махнул рукою Богдан и произнес громко:
— Ну, теперь, друзи, нужно торопиться, бо может какая шельма доплывет до острова и даст о нас знать. Так гайда вперед! На весла наляжь! Дружно! С богом!
— С богом! — повторили все окружающие, понявши тяжелую борьбу, происшедшую в душе атамана. — И пусть господь милосердный помилует нас всех! — И чайки, скучившись, чтобы не отбиться в темноте, понеслись вместе с атаманской вперед. На небе давно уже попрятались за тучами звезды, впереди, на дальнем горизонте, сверкали зарницы; ветер крепчал и поворачивал отчасти в тыл козакам. Чайки подняли паруса и понеслись вдвое быстрей. Еще до рассвета успели они долететь до косы. Здесь, за десяток сажней, атаманская чайка, сложив паруса, осторожно поплыла вдоль косы и вскоре при проблеске мутного утра заметила группу деревьев, а за ней поперечный проток, исследованный Олексой. Ветер нагнал в проток еще больше воды, так что теперь все чайки через час, к рассвету дня, беспрепятственно качались уже на темных широких валах Черного моря.
Поздравив товарищей со счастливым переходом, Богдан велел снова поднять паруса, чтобы скорее уйти от опасного берега в открытое море.
Больной почти до полуночи проспал в бесчувственном состоянии, а потом начал снова стонать, и метаться, и просить воды. Даже раза два приходил в себя и сознательно спрашивал, где они теперь плывут. А потом снова погружался в забытье или в дрему. Утром, когда уже легкие чайки начали то взлетать на зыбкие водяные горы, с дробящимися в пену верхушками, то стремительно падать в черно-зеленые бездны, больной, качаясь во все стороны, не мог уже сомкнуть пожелтевших глаз, а, широко открыв их, с ужасом озирался кругом и шептал: «Страшно!» Иногда он хватался порывисто за грудь, конвульсивно ломал себе руки или вздрагивал, когда его обдавало брызгами налетевшей сбоку волны.
Между тем к раннему козачьему обеду разыгралась настоящая буря. Налетела туча и понеслась низко над морем; ветер завыл и закружил дождевые вихри; застонали волны и со страшными гигантскими размахами начали подымать все выше и выше свои седые вершины. Буря стала и эти вершины срывать, а они, загибаясь, каскадом летели в пучины. Как скорлупа, взлетала чайка на белые горы и падала с них по стремнинам в провалы. Давно уже были убраны паруса на козачьих ладьях; рулевые напрягали все усилия, чтобы лавировать с ужасною волной; гребцы выбивались из сил. Но держаться уже вместе было невозможно чайкам, и они разлетелись, разметались по разъяренному морю.
