Алексей Черкасов - Хмель
В воротах столкнулся с бабкой Ефимией. Опираясь на палку, горбясь, она шла к Зыряну. Урядник глянул на нее, догадался: «Не иначе как эта ведьма свела их. Поджечь бы ее вместе с гнездом!»
Зырян и еще два мужика помогли Тимофею подняться и повели в дом. Под ногами хрустели стекла, валялись обломки крестовин рам.
Тимофея провели в горницу и усадили на стул. Лукерья Петровна достала чистый рушник, налила воды из самовара обмыть лицо Тимофею. Сын Аркадий взялся прибирать щепы от рам. Дарьюшка будто прилипла к Тимофею.
– Тима, ради бога, сбежим. Не жить нам здесь. Хоть бы куда скрыться, – шептала она.
– Теперь видишь… какое надо мною… небо! И какие падают миллионы, – вспомнил Тимофей, силясь улыбнуться. – И все папаша, космач!.. Сатану изгонял, оборотня.
Зырян и мужики пошли искать Головню. Нашли в хлеву. Избитый и помятый, босоногий, по пояс голый, Мамонт Головня забился в угол хлева и тяжело, утробно рычал, как пораненный лось. Как его ни упрашивали, не вылез из хлева.
– Идите отсюда! Идите! – гудел он. Так и остался сидеть до поздней ночи.
Бабка Ефимия осмотрела голову Тимофея, пробитую камнем на затылке, и сказала, что надо найти чистого спирта, чтоб обезвредить рану и перевязать.
– Сбегай, ласточка, ко мне, возьми там у Варвары бутылочку, – попросила Дарьюшку.
В горницу заглянул Зырян.
– Сам Елизар Елизарович идет!
– Прибьет он меня, – испугалась Дарьюшка.
Зырян вышел из горницы и закрыл за собою флиенчатую дверь. Трое мужиков поспешно отошли в сторону.
Подобно буре ворвался Елизар Елизарович с братом-урядником. Остановился у порога и, пригнув голову, уставился на хозяина. Чуть не под потолок ростом, громадища, в суконной поддевке нараспашку, до того пунцовый от злобы, что его черная кучерявая борода словно обуглилась.
– С-с-сволочи! – бухнул Елизар Елизарович.
– Это што же, Елизар Елизарович, заместо «здравствуй»? – спросил Зырян.
Ответ не заставил себя ждать. Елизар Елизарович схватил Зыряна за грудки.
– Каторга!.. Ты!.. Я вас в пыль!.. В потроха!.. – оттолкнув в сторону Зыряна, схватил стул и ударил его об пол так, что он разлетелся в щепы. В этот момент из горницы вышла Ефимия.
– Где она, тварь? Где она?! – озирался Елизар Елизарович.
Бабка Ефимия подняла двоеперстие.
– Опамятуйся, ирод! Рок, рок, рок висит у тебя над головой. Ты што вытворяешь? Аль погибель чуешь?
– Ведьма! – рыкнул урядник.
Елизар Елизарович молча отстранил старуху и, пнув ногою филенчатую дверь, ввалился в горницу. Дарьюшка успела выпрыгнуть в окошко.
Лукерья Петровна стояла возле Тимофея с рушником.
– Этот Боровиков?!
– Он самый, – отозвался урядник.
– В зятья метишь, варнак?! – процедил сквозь зубы Елизар Елизарович, брезгливо глядя на Тимофея. – Я тебе устрою свадьбу, проходимец!.. Я тебе!.. А где она? Где?! Ищи ее, Игнат! Ищи!
– Кого ищешь-то? – спросила Лукерья Петровна.
– Сводней заделалась, каторжанская шлюха!
Бабка Ефимия успела протиснуться в горницу и опять подняла перед носом взбешенного Елизара Елизаровича крючок двоеперстия:
– Зри, зри, ирод! Не минешь погибели. Что ты навытворял с Авдотьей? За кого выпихнул замуж? За мешок денег? Несмышленую белицу выдал за перестарка вора приискового? За Урвана? Сама дойду до губернатора, в тюрьму пойдешь за изгальство над Авдотьей и за казнокрадство в Монголии и в Урянхае. Все, все ведомо мне!
Кто-то с улицы крикнул в оконную нишу без рамы:
– Елизар Елизарович! Дарья побежала улицей в пойму! Бабка Ефимия перекрестилась:
– Знать, топиться побежала. Ну, Елизарка, если погубишь Дарью, оглянись: за спиною свою смерть увидишь.
Тонконосое лицо Елизара, пышущее огнем, перекосилось. Что-то пробормотав себе в черную бороду, он попятился из горницы.
Урядник задержался в избе.
– Вот к чему привело твое безбожество, Зырян, – топча битые стекла, подвел итог урядник. – Кабы я не успел, сожгли бы дом, определенно!
– Нам гореть вместе, господин урядник, – намекнул Зырян на соседство.
IV
Дарьюшку перехватил в пойме Малтата подручный миллионщика Юскова, казачий сотник Потылицын – худощавый, в кителе без погон, в пропыленных хромовых сапогах, черноволосый, с чубом на левый висок и длинноногий, как аист.
Это ему кто-то из зевак крикнул, что Дарьюшка убежала в пойму, и он, не теряя времени, пустился следом за дочерью миллионщика, нагнал ее на тропке к Амылу и схватил за руку.
– Опомнитесь, куда вы бежите? – спросил он, запыхавшись. Дарьюшка взглянула ему в потное лицо, вырвала руку. – Прошу прощения… В отчаянье люди теряют голову, и это плохо, видит бог.
– Плохо? – сузила ноздри Дарьюшка, словно принюхиваясь к нему. – А вам-то что? Оставьте меня в покое.
– В покое? – подхватил Потылицын. – А есть ли он, покой? В покое люди не совершают безрассудства. А вы безрассудно кинулись к уголовнику, назвали его мужем. Да что вы, Дарья Елизаровна! Я не могу поверить, видит бог.
Дарьюшка презрительно скривила губы.
– Семинарист! – бросила словно камнем. Потылицын потемнел, губы его сжались в упрямую и твердую складку. Да, он побывал в шкуре семинариста… Разве не он бежал оттуда, чтобы поступить в офицерскую казачью школу? Блестяще закончил ее. И разве не он был в Средней Азии на усмирении взбунтовавшихся инородцев? За что произведен в хорунжий, а потом в сотники. Со временем он стал думать о том, чтобы расстаться с офицерским мундиром и стать капиталовладельцем, подручным у миллионщика Юскова.
Но кому ведом день грядущий! Разве он не ждал, когда же наконец Дарья Елизаровна закончит гимназию, а он тем временем, снискав расположение Елизара Елизаровича, женится на дочери миллионщика и войдет в большое дело! И он шел к своей цели с упрямством, шаг за шагом, и вдруг – такие вести: Дарья Юскова связалась с политическим ссыльным Боровиковым! И это в те дни, покуда Потылицын с Юсковым занимались делами в Урянхайском крае. Было от чего потерять голову: враз рушились все надежды…
– Да, я был семинаристом, – ответил Потылицын, – и в том нет ничего постыдного, Дарья Елизаровна… Но я бежал из семинарии, когда узнал, что не в поповском облачении пристанище и откровение господне, а в нашей суетной жизни. И в этой жизни, не дай-то бог, испачкать душу грязью социалистов.
– Да-а-а-арья-а-а-а! – трубно загудело чернолесье. Дарьюшка встрепенулась, как ветка от порыва ветра, кинулась бежать, но Потылицын схватил за руки:
– Опомнитесь! И сей день не без завтрашнего. Минует гнев отца.
– Как вы смеете! Пустите! – вырвалась она.
– Я смею малое: удерживаю от безрассудства. Амыл бурлив, и воды его бездне подобны.
– О боже! Какой вы… гадкий, гадкий семинарист!
– Сейчас я сотник, Дарья Елизаровна! Но, видит бог, если бы я мог спасти вас от скверны безбожного социалиста…
– О, я помню вас, Григорий Андреевич! И ваши любезности, да не нужно мне ваше внимание. У меня своя жизнь. И не вам судить о социалисте-безбожнике. Я жена его.
Потылицын отшатнулся, но продолжал сжимать ее руку.
– Само бы небо опрокинулось на вас, если бы это была правда! Во гневе сказано это, Дарьюшка. И пусть никто другой не слышит…
А по чернолесью катилось:
– Да-а-арья-а-а!
– Пустите же, пустите! Ради бога, пустите.
– Немыслимое просите, Дарья Елизаровна. Повинуйтесь, и отец смилостивится, и я помогу в том.
Послышались бухающие шаги; подбежал дядя Дарьюшки, Михаила Елизарович, у которого когда-то в работниках служил старый Зырян и получил в награду «полосатую зебру», следом за Михайлой – второй дядя Дарьюшки, Игнат Елизарович, а потом и сам Елизар Елизарович.
Отец подступил к дочери, остановился, раздувая ноздри. Глаза огонь мечут, горят, как у волка в зимнюю ночь. Пот течет по вискам, теряясь в кудрявой черной бороде.
– Так, доченька… Гимназистка с серебряной медалью! Гляди в глаза, тварь в длинном платье! Оборони бог, скажешь неправду: убью. Кого назвала мужем, сказывай?
Дарьюшка сложила ладошки на упругой девичьей груди, замерла. Лицо как снег, и губы посинели, точно она промерзла до костей. В ее расширенных глазах – и жизнь, я преддверие самой смерти. Она неотрывно глядела в пунцовое, бородатое лицо, но ничего не видела.
– Стыдно, Дарья! Опосля гимназии-то! – позорище на всю Белую Елань, – шипел сквозь зубы урядник. – Подо мной земля горела, когда ты кинулась к прохвосту Боровикову. Хто он, имеешь понятие как по законоуложению, так и по жизненности? Варнак и разбойник-сицилист! Такого бы в тюрьме гноить надо, а ты кинулась ему на шею: «Муж мой! Муж мой!» Мыслимо ли?
