Паринуш Сание - Книга судьбы
– Ты возьмешь лишь то, что твое по праву – этого права тебя несправедливо лишили четыре года назад.
– Тогда меня лишили моего права – а теперь я поступлю так же с кем-то другим? – возразил он.
– Неважно, правильно это или нет, – таков закон. Неужели закон всегда должен быть только против нас? Дорогой мой, в кои-то веки закон на нашей стороне. Ты сражался, ты страдал за эту страну и ее народ. Теперь народ и страна готовы тебя вознаградить – почему же ты отвергаешь награду?
Из затянувшегося спора я в итоге вышла победительницей. И главную роль в этой победе сыграла Фирузе. Она заканчивала школу и каждый день приходила к нам с учебниками, просила Масуда помочь ей с уроками, а тем самым вынуждала и его учиться. При виде ее милого, доброго личика радость возвращалась и на лицо Масуда. Они вместе занимались, болтали, смеялись. Порой я заставляла их отложить книги и сходить куда-нибудь поразвлечься.
Масуд подал документы на факультет архитектуры и был принят. Я поздравила его и поцеловала.
– Между нами говоря, я этого не заслужил, – рассмеялся он. – Но я так счастлив!
Затем появилась новая задача – найти работу.
– Неудобно парню моих лет сидеть на шее у матери, – повторял он, а порой даже начинал что-то бормотать насчет ухода из университета.
Я вновь обратилась к господину Магсуди, который занимал довольно высокий пост в министерстве.
– Разумеется, для него найдется работа, – с уверенностью заявил он. – И учебе это нисколько не помешает.
Масуд с легкостью сдал экзамен на должность, прошел через собеседования – на этот раз проверка была скорее формальной, – и его взяли. Клеймо отверженных, которое мы носили столько лет, вдруг исчезло. Теперь Масуд был что алмаз драгоценный, и мне как матери ветерана тоже оказывали всяческое уважение и предлагали работу и столько возможностей, что от некоторых приходилось даже отказываться.
Забавно было наблюдать за столь резкими переменами нашей участи. Как же странно устроен мир! Ни милость, ни гнев не длятся в нем вечно.
Глава девятая
Жизнь стала тихой и спокойной, вошла в колею. Все дети здоровы, успешны, заняты работой и учебой. Закончились финансовые трудности. Я вполне прилично зарабатывала, да и жалованье Масуда превышало среднее по стране. Как ветеран он имел также право на субсидию для покупки автомобиля и дома. Сиамак закончил университет, начал работать и все время порывался слать нам деньги.
После заключения мира Парванэ стала часто приезжать в Иран. Каждый раз, когда мы с ней встречались, время исчезало, мы возвращались в свою юность. Моя подруга оставалась все такой же забавной, озорной, с ней я смеялась до колик. И я никогда не забывала, сколь многим я ей обязана. Десять лет она пеклась о моем сыне, как родном. Сиамак по-прежнему проводил в ее доме все выходные. Парванэ подробно рассказывала мне о нем, и я, прикрыв глаза, старалась представить себе годы, которые мы с сыном провели врозь. Тоска о нем – единственное облако, омрачавшее мой горизонт в эту пору.
Два года Сиамак уговаривал меня приехать к нему в Германию, но меня удерживала то тревога о Масуде, то мысль о Ширин, которая была еще слишком мала, чтобы оставаться без меня. Но больше я не могла жить в разлуке и решилась ехать. Нервничала я ужасно. Чем ближе день отъезда, тем беспокойнее я становилась. Десять лет вдали от сына я выдержала, погрузившись в тяготы жизни, и подчас проходило несколько дней, пока я спохвачусь, что ни разу ни глянула на его фотографию. Хамид утверждал: “Пустые страхи и меланхолия присущи буржуазии… Когда желудок сыт, когда нет дела до несчастий других, тут-то опускаешься до сантиментов”. Возможно, он отчасти был прав, но я всегда чувствовала боль оттого, что мой сын далеко – но поскольку ничего не могла поделать, я подавляла эти эмоции и даже самой себе не признавалась, как страстно мечтаю о встрече с ним. Теперь же, когда в моей жизни наступил покой, я позволила себе скучать по сыну и стремиться к нему.
Прощаясь со мной, Ширин нахально заявила:
– Мне не жаль, что ты едешь, мне только обидно, что я не получила визу.
Четырнадцатилетняя всезнайка, уверенная в нашей любви, всегда выпаливала первое, что в голову придет. Но я отмахнулась, поручила ее Масуду, Фаати, Мансуре и Фирузе и полетела в Германию.
Я миновала таможню во Франкфурте, вышла, огляделась, полная предчувствий. Ко мне направлялся красивый молодой человек. Я уставилась на него во все глаза. Только улыбка да выражение глаз казались в нем знакомыми. И эти спутанные волосы на лбу напомнили мне Хамида. Хотя по всему дому у меня стояли последние фотографии Сиамака, подспудно я все еще ожидала увидеть тонкошеего юнца на пороге созревания. Но объятия мне распахнул высокий, державшийся с достоинством мужчина. Я уткнулась лицом ему в грудь, он крепко прижал меня к себе. Какое же наслаждение – спрятаться в объятиях своего ребенка, словно я сама сделалась маленькой. И правда – головой я только-только доставала ему до плеча. Я вдохнула родной запах и заплакала от счастья.
Не сразу я заметила красивую молодую женщину, торопливо щелкавшую аппаратом. Сиамак представил ее: подумать только, Лайла, дочь Парванэ! Я обняла ее и сказала:
– Ты выросла и стала такой красавицей! Я видела твои фотографии, но в жизни ты гораздо лучше!
И она рассмеялась от всего сердца.
Мы сели в маленький автомобиль Сиамака, и сын предупредил:
– Сначала заедем к Лайле. Тетя Парванэ приготовила ланч и ждет нас. Вечером или, если хочешь, завтра мы поедем в тот город, где я живу, – это в двух часах от Франкфурта.
– Прекрасно! – сказала я. – Ты не забыл персидский и говоришь без акцента.
– Разумеется, не забыл. Здесь много иранцев. И тетя Парванэ отказывается говорить со мной на каком-либо другом языке, кроме нашего. С родными детьми она так же строга. Верно, Лайла?
По пути к Парванэ я подметила между Лайлой и Сиамаком симпатию – явно нечто большее, чем дружба или старые наши семейные связи.
Дом Парванэ был красив и уютен. Она тепло и радостно приветствовала нас. Хосров, ее муж, как-то неожиданно для меня состарился. Я постаралась убедить себя, что так и должно быть – я не видела его лет четырнадцать или пятнадцать, и, вероятно, такое же точно впечатление произвела на него. Их дети выросли. Лалех говорила по-персидски с сильным акцентом, Ардалан, родившийся уже в Германии, понимать нас понимал, но отвечать на персидском отказывался.
Парванэ уговаривала нас остаться на ночь, но мы решили сразу поехать к Сиамаку, а Парванэ навестить снова в следующие выходные. Мне требовалась хотя бы неделя, чтобы заново познакомиться со старшим сыном. Аллаху одному ведомо, о чем только нам не хотелось переговорить, но когда мы остались наконец вдвоем, я не знала, как приступить, что сказать, как перебросить мост через пропасть десяти лет разлуки. Сиамак расспрашивал меня о тех и других родственниках, и я отвечала, что они здоровы и шлют приветы. Потом я спрашивала: “Здесь всегда такая приятная погода? Не поверишь, какая сейчас жара в Тегеране…”
Понадобились сутки, чтобы лед взаимного отчуждения между нами растаял и мы смогли общаться как мать с сыном. К счастью, как раз наступили выходные, и времени у нас было достаточно. Сиамак рассказал о том, что пережил, расставшись с нами, каким опасностям подвергался, переходя границу, как жил в лагере для беженцев, потом поступил в университет, наконец рассказал и о своей работе. Я ему рассказала о Масуде, о его ранении и плене, о тех днях, когда я считала этого моего сына мертвым, и о дне его возвращения. Я говорила о Ширин, чьи проказы и упрямство напоминали мне скорее детство Сиамака, чем Масуда. И наши разговоры длились далеко за полночь.
В понедельник Сиамак ушел на работу, а я вышла погулять по окрестностям. Надо же, как велик и прекрасен мир – смешно, что каждый привык мнить себя центром вселенной.
Я научилась делать покупки. Каждый день я готовила обед и ждала Сиамака, а по вечерам он водил меня на прогулку и показывал разные места в городе. И мы все время разговаривали, однако перестали затрагивать политику: за долгие годы на чужбине Сиамак утратил понимание современной ситуации и реальных проблем Ирана. Даже термины, те выражения, которыми он пользовался при обсуждении политических вопросов, успели устареть, относились скорее к начальной поре революции. Многое в его рассуждениях меня смешило. Однажды он обиделся:
– Почему ты смеешься надо мной?
– Дорогой, я не над тобой смеюсь. Просто звучит это немного странно.
– То есть как – странно?
– Как передача по иностранному радио, – пояснила я.
– Что за иностранное радио?
– Радиостанции, которые транслируют свои передачи в Иран из-за границы, обычно там выступают представители оппозиционных групп. У них, как и у тебя, настоящие новости перемешиваются с фальшивками, в ходу выражения, которыми в стране уже много лет никто не пользуется. Любой ребенок сразу же распознает передачу иностранного радио. Иногда их смешно слушать, иногда это раздражает. Кстати говоря, ты все еще на стороне моджахедов?
