Моя кузина Рейчел (сборник) - Дафна дю Морье
— Вы окончательно потеряли рассудок, Филипп, — сказала она.
Я опустил бокал. Рука у меня дрожала, и я поставил его слишком близко к краю стола. Он опрокинулся, упал на пол и разбился вдребезги. Сердце бешено стучало у меня в груди. Я был не в силах отвести взгляд от ее спокойного побелевшего лица.
— Извините, если я слишком поспешил с этой новостью, — сказал я. — Не забудьте, Рейчел, сегодня мой день рождения и они — мои старинные друзья.
В ушах у меня зашумело, и, чтобы не упасть, я ухватился за стол.
Казалось, она не поняла моих слов. Она отвернулась от меня и обратилась к крестному и Луизе.
— Я думаю, — сказала она, — день рождения и вино бросились Филиппу в голову. Простите ему эту нелепую мальчишескую выходку и, если можете, забудьте о ней. Он извинится, когда придет в себя. Не перейти ли нам в гостиную?
Она встала и первой вышла из столовой. Я продолжал стоять, тупо уставившись на послеобеденный беспорядок: крошки хлеба, залитые вином скатерть и салфетки, отодвинутые стулья; я ничего не чувствовал, совсем ничего. На месте сердца была пустота. Я немного подождал, затем, пока Сиком и молодой Джон не пришли убрать со стола, спотыкаясь вышел из столовой, добрел до библиотеки и уселся в темноте перед потухшим камином. Свечи не были зажжены, поленья превратились в золу. Через полуоткрытую дверь до меня доносились приглушенные голоса из гостиной. Я прижал руки к вискам. Голова раскалывалась, на языке чувствовался кисловатый привкус вина. Если я спокойно посижу в темноте, подумал я, то, может быть, восстановлю равновесие и оцепенение пройдет. Вино виновато в том, что я допустил промах. Но почему она так недовольна? Мы могли бы взять с них клятву хранить тайну. Они бы поняли. Я продолжал сидеть в библиотеке, с нетерпением ожидая, когда уедут Кендаллы. И вот — время тянулось бесконечно долго, хотя прошло не более десяти минут, — голоса стали громче, они вышли в холл. Я слышал, как Сиком открыл дверь, пожелал им доброй ночи, слышал, как зашуршали по гравию колеса экипажа и звякнул дверной засов.
В голове у меня прояснилось. Я сидел и слушал. Я услышал шорох ее платья. Он приблизился к полуоткрытой двери библиотеки, на мгновение замер и удалился; с лестницы донеслись ее шаги. Я встал с кресла и пошел за ней. Я нагнал ее у поворота коридора, где она остановилась задуть свечи. В мерцающем свете наши глаза встретились.
— Я думала, вы легли спать, — сказала она. — Вам лучше уйти, пока вы еще чего-нибудь не натворили.
— Теперь, когда они уехали, — сказал я, — вы простите меня, Рейчел?
Поверьте, вы можете доверять Кендаллам. Они не выдадут наш секрет.
— Боже правый, надеюсь, что нет, поскольку они его не знают, — ответила она. — Из-за вас я чувствую себя служанкой, которая прячется с грумом на чердаке. Прежде мне бывало стыдно, но такого стыда я никогда не знала.
И снова это чужое бледное лицо, от которого веяло холодом.
— Вчера в полночь вам не было стыдно, — сказал я, — вы дали мне обещание и не рассердились. Я бы немедленно ушел, если бы вы попросили.
— Я? Обещание? — сказала она. — Какое обещание?
— Выйти за меня замуж, Рейчел, — ответил я.
У нее в руке был подсвечник. Она подняла его, и пламя свечи осветило мое лицо.
— Вы смеете, Филипп, — проговорила она, — заявлять мне, что вчера ночью я пообещала выйти за вас замуж? За обедом я при Кендаллах сказала, что вы потеряли рассудок, и была права. Вы прекрасно знаете, что я ничего вам не обещала.
Я во все глаза уставился на нее. Рассудок потерял не я, а она. Я чувствовал, что мое лицо пылает.
— Вы спросили меня, чего я хочу, — сказал я, — каково мое желание на свой день рождения. И тогда и сейчас я мог бы просить только об одном — чтобы вы вышли за меня замуж. Что же еще я мог иметь в виду?
Она не ответила. Она продолжала смотреть на меня, недоверчивая, недоумевающая, как человек, услышавший слова на чужом языке, которые он не в состоянии ни перевести, ни постигнуть, и вдруг я с болью и отчаянием осознал, что мы действительно говорим на разных языках: все, что произошло между нами, произошло по ошибке. Как она не поняла, о чем я просил ее в полночь, так и я в своем восторженном ослеплении не понял, что она дала мне; то, что я считал залогом любви, было совсем иное, лишенное смысла, и она истолковала это по-своему.
Если ей было стыдно, то мне было стыдно вдвойне — оттого, что она могла настолько превратно понять меня.
— Позвольте мне выразиться по-простому, — сказал я. — Когда мы обвенчаемся?
— Никогда, Филипп, — ответила она и сделала жест, будто приказывая мне уйти. — Запомните раз и навсегда. Мне жаль, если вы надеялись на это. У меня не было намерения вводить вас в заблуждение. А теперь — доброй ночи.
Она повернулась, чтобы уйти, но я крепко схватил ее за руку.
— Значит, вы не любите меня? — спросил я. — Это было притворство?
Но, Боже мой, почему вчера ночью вы не сказали мне правду и не попросили меня уйти?
И снова в ее глазах недоумение; она не поняла. Мы были совсем чужие, нас ничто не связывало. Она явилась из иной земли, принадлежала иной расе.
— Вы смеете упрекать меня за то, что произошло? — сказала она. — Я хотела отблагодарить вас, вот и все. Вы подарили мне драгоценности.
Думаю, в эту минуту я познал все, что до меня познал Эмброз. Я понял, что он видел в ней, чего страстно желал, но так и не получил. Я познал мучение и боль, и бездна между мной и Рейчел сделалась еще глубже. Ее глаза, такие темные и не похожие на наши, пристально смотрели на нас обоих и не понимали нас. В мерцающем свете свечи рядом со мной — в тени — стоял Эмброз. Мы смотрели на нее, терзаемые мукой безнадежности, а в устремленных на нас глазах горело обвинение. Ее полуосвещенное лицо тоже было чужим — маленькое узкое лицо со старинной монеты. Рука, которую я держал, уже не была теплой. Холодные хрупкие пальцы изо всех сил старались освободиться, кольца царапали мне ладонь. Я выпустил ее руку и тут же захотел вновь прикоснуться к ней.
— Почему
