Владимир Еременко - Дождаться утра
Мне уже доводилось слушать это удивительное девичье состязание в короткой, хлесткой песне. Его, как и сегодня, начинают пять-шесть девушек, но потом постепенно одна за другой они выбывают, и остаются только две самые бойкие, самые голосистые.
А сейчас, пока еще идет разгон, гармонист, как и подобает ему, вначале приноравливается к певицам, осторожно ищет те единственные два голоса, с которыми ему придется творить на глазах у всех чудо народных припевок.
Иван кидал быстрые пальцы по ладам, чуть склонившись правым ухом к своей гармони. Его сына не было рядом. Оглядев комнату, я нашел его нечесаную шевелюру в другом конце стола. Мальчик то поднимал, то опускал голову над миской. Ел он быстро, словно боялся, что у него отнимут еду. Когда жевал, то крепко держался обеими руками за края миски. Оторвет правую руку, сунет полную ложку картошки в рот и опять вцепится в миску. Ложка намертво припаяна к руке, рука — к миске. Вдруг мальчик вздрогнул, наверное заметив мой взгляд, и разжал руку. Я отвернулся, скользнул взглядом по столу. Странно, картошка со свининой еще кое-где лежала в тарелках. Была она и передо мной. Правда, на самом дне миски, но была. Лежала несъеденная, как в сказке, как до войны. Я смотрел на эту остывшую картошку и не верил. Вот она лежит передо мною, я могу протянуть руку и есть, есть…
Но я, как в то далекое довоенное время, как тысячу лет назад, сижу и ничего не хочу. Не хочу протянуть руку, не хочу из-за этой ненавистной еды, которая постоянно на уме, шевельнуть ни одним своим мускулом. Не хочу! Я человек, я не могу позволить себе, чтоб чувство голода всегда властвовало надо мной. Сегодня я торжествую над ним. Сегодня вся наша бригада, все, кто в этом доме, большие сильные и гордые люди. Это как в сказке, как до войны…
И меня опять обдало той светлой, незамутненной радостью, которую я уже испытал сегодня от сознания своей причастности к этим умеющим работать и веселиться людям.
Гармонь зазвучала громче, и девушки сразу взяли тоном выше. Я услышал грудной голос нашей кашеварки Оли и тут же увидел ее, разгоряченную, немного неловкую. Лицо одновременно выражало и решимость посостязаться с молодыми, и сомнение: а как на это посмотрят люди? И тогда из дальнего угла комнаты бодро крикнул Василий Афанасьевич: «Давай, Олюша!»
Не ругай меня, мамаша,Не бранися грозно.Ты сама была такая,Приходила поздно.
Ей тут же запальчиво ответила Люба Доброва:
Не ругай меня, мамаша,Ты сама сповадила,Приду рано, приду поздно,По головке гладила.
Припевки словно выстреливали. Не успеет закончить одна, как тут же выпаливает другая.
Но когда еще раз пропела Оля, будто эхо покатилось по комнате, и все притихли, повернув головы к ней.
А что это за председатель?А что это за сельсовет?Сколько раз мы заявляли,Ухажеров у нас нет.
Иван проиграл весь аккомпанемент под разноголосый смех и выкрики: «Давай, начальство, отвечай на критику снизу!» Иван начал заново; и только когда его гармонь подошла к двум последним музыкальным фразам, Валя Кохно вдруг спохватилась:
…В сельсовете разберут,По миленочку дадут.
Она пела не так, как другие. Все выкрикивали свои припевки, а она пела немного задумчиво, растянуто. Создавалось впечатление, что Валя все время отстает от гармони.
Только сейчас начинаю догадываться, что в этом состязании песельниц есть свои правила и законы. Оказывается, одна предлагает тему, а другие должны отвечать.
Теперь очередь Веры:
Говорят, я боевая,Но какой же это бой?Отбивают миленочкаУ меня, у боевой.
Валя тут же ей ответила:
Говорят, я боевая,Боевая, но не я.Вот Любаша боевая,Отвечает за меня.
Вот тебе и Валюша-сухарь! Да она живее всех других.
Люба предложила новую тему:
Я на память посадилаПод окошком пять берез.Это память того года,Как вступали мы в колхоз.
Валя поддержала подружку:
Ой, я то-о-опну ногою,И прито-о-пну другой!Чтобы милый был хорошийИ в колхозе, и со мной.
Меня поражала быстрота реакции девчат. Ни минуты промедления. Только одна запевает, а две-три уже готовы ей ответить.
Пошла новая тема разухабистых, задорных частушек про Семеновну. Ее предложила Оля:
Ой, мотор гудит,Самолет летит!А СеменовнаЗа рулем сидит.
Валя ответила:
Самолет летитИз Америки.А СеменовнаЕст вареники.
Каждую припевку покрывал смех, и Ивану в ожидании тишины приходилось часто проигрывать музыкальную паузу. Получалось, что смеялись мы тоже под аккомпанемент его гармони.
Темп нарастал. Иван, еще ниже склонив свою крупную голову на мехи гармони, сыпал все чаще и чаще, словно он хотел в этой запальчивой гонке уйти вперед, оторвать малиновый перезвон гармони от девичьих голосов.
Но те ни на пядь не отпускали его, и только чаще меняли темы припевок.
Выбившийся из силы, Иван, наверно, хотел оборвать эту гонку и на мгновенье умолк, стряхивая со лба крупные капли пота. Но Валя продолжала петь.
— Помру, а не сдамся, — прохрипел Иван и вновь рванул мехи гармони.
Остались только двое: Вера и Валя. И по всему было видно, что они не собирались уступать друг другу. Их побледневшие лица выражали ту же решимость, с какой теперь играл Иван: «Умру, а не сдамся!»
…Припевки звенели как натянутые струны. В состязании двух не допускалось и малейшей паузы. Стоило хоть на мгновенье замешкаться кому-то, как гармонист должен тут же оборвать игру и объявить о победе одной и поражении другой.
— Нашла коса на камень, — шепнул мне на ухо Гриша, захваченный, как и все, единоборством девушек. — Ну дают, ну дают!..
Не успевала одна допеть последнюю фразу, как другая тут же подхватывала.
Валя:
Я надела все зеленоеИ стою как елочка.У какой-нибудь разиниОтобью миленочка.
Вера:
С неба звездочка упалаНа косую линию.Скоро милый мой запишетНа свою фамилию.
Припевкам не было конца. Мне стало жалко Ивана. Пот градом скатывался с его лба, жарко заливал лицо, не было мгновенья, чтобы смахнуть его. Теперь уже не его гармонь тянула за собой девичьи голоса, а она сама еле успевала за ними. Напряжение, казалось, достигло предела. Не слышно реплик, никто не смеется. Все ждут, кто первый не выдержит бешеного темпа, кто споткнется на слове или повторит уже спетую частушку. Кто проиграет?
И вдруг Верин голос оборвался.
Иван рванул мехи, гармонь, жалобно всхлипнув, умолкла. Круг со вздохом расступился, и все сразу заговорили, задвигали стульями. Дед с Василием Афанасьевичем круто развернули стул Ивана к столу. Дед хотел взять у него гармонь, но Иван протестующе затряс головой.
— Не тронь… Это моя точка опоры. Без нее свалюсь со стула. — И, повернувшись к Вере и Вале, добавил: — Ухайдакали вы меня, девки!
Все зашумели, загремели стульями и гуськом пошли к Деду и Ивану. Поднялись с места и мы. Дед отступил на шаг от стола и растроганно принимал поздравления. Когда подошла к нему Валя, он обнял девушку за плечи:
— Ух и люблю же тебя, Валюша! Если бы не моя старуха, женился бы на тебе.
Все захохотали.
— Ты глянь на Гришу, — подтолкнул меня Славка, — совсем ошалел от этих припевок мужик.
Я давно наблюдал за Гришей. Он действительно был каким-то потерянным. Когда девчата выпаливали свои припевки, Гриша как заведенный вертел головой из стороны в сторону, боясь пропустить хоть слово. Лицо восторженно-удивленное и немножко глупое. Такие лица бывают у людей, когда их вдруг неожиданно знакомят с выдающейся знаменитостью.
— За урожай! — поднял высоко свой стакан Дед. Но пить не стал, а только пригубил. Он сегодня вообще почти не пил, и, когда его просили, Дед весело отвечал:
— Сегодня я и без вина пьян.
Подойдет, ткнется бородой в плечо и шепчет:
— Ну давай тащи. За урожай! — пригубит свой стакан и идет дальше.
Теперь после тостов — окончание полевых работ, за колхоз, за тех, кто бьет Гитлера, у Деда был его постоянный и неизменный тост: «За урожай!»
Иван с сыном заиграли вальс. Стол и стулья сдвинули к стене, и закружились пары. Девчата не ждали приглашения парней, а сами подходили и увлекали их в круг. Я хотел, чтобы ко мне подошла Вера, но, когда она взяла меня за руку, страшно смутился.
