Николай Садкович - Георгий Скорина

Гинек опрометью бросился наверх. Скорина по-прежнему крепко спал.

– Хозяин! – шепнул он, тормоша Георгия. – Проснитесь! Нужно уезжать!

– А? Куда уезжать? Зачем? – пробормотал сонно Георгий. – Это ты, Гинек? Что случилось?

Юноша торопливо рассказал о том, что ему пришлось услышать и увидеть.

…Ландскнехты явились в трактир вскоре после восхода солнца, но, когда они ворвались в комнату Скорины, там уже не было никого.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ВИЛЕНСКОЕ БРАТСТВО

Более в науке и в книгах оставить славу и память свою, нежели в тленных царских сокровищах.

Глава I

Редкий из виленских мещан не знал дома наистаршего бурмистра Якуба Бабича. Правда, были тогда в Вильне дома куда богаче и красивее. Вельможи и богатые купцы, перенимая иноземные моды, воздвигали себе пышные палаццо, отделывая фасады лепными фигурами, колоннами, галереями, украшая покои мрамором, цветными стеклами, картинами и зеркалами. А дом Бабича, хоть и помещался на видном месте, возле ратуши, был прост и построен по старинному обычаю из дерева, с гонтовой кровлей. Таким остался дом от покойного отца, и Якуб продолжал жить в нем, лишь несколько расширив его новыми пристройками. И все же ни в одном доме не бывало столько гостей, сколько у Якуба Бабича.

С утра до вечера не закрывались двери бурмистрова дома. Приходили сюда купцы и радцы магистрата, попы да церковные старосты. Приходили нищие и убогие, приезжали иноземные гости по своим торговым делам.

Собирались к Якубу и члены виленского православного братства.

Однажды, когда гости чинно уселись вокруг большого стола и чаши были наполнены крепким медом, Якуб разгладил пышные усы и попросил:

– Расскажи, пан Юрий, как Москва тебя приняла, что видел, что от людей слыхал?

Пан Юрий Адверник, уже немолодой мужчина, с болезненным, землистого цвета лицом, поднялся и, откашлявшись, тихо начал:

– Приняла, братья, Москва меня, будто сына родного. Зла на нас, православных людей, никто не имеет, и все помочь хотят. Кто добрым словом да советом, а кто и другим чем. Книги мне свои показали, искусными монахами писаны, да обещали недолгим временем в дар прислать. Одна беда – мало их. Сами ждут не дождутся, когда друкарни наладить сумеют. Нам бы тоже о друкарнях подумать пора, в Вильне и других городах…

Адверник остановился. Тяжко вдохнув воздух, он закрыл глаза и вытер мелкие капли, оросившие большой лоб. Видно было, что ему тяжело говорить.

– Ты сядь, пан Юрий, – мягко сказал Якуб, – не стоит так себя утомлять.

– Это у меня от перемены воздуха, – как бы оправдываясь, ответил Адверник. – Пока в пути – ничего, дышу вольно, а стану где, оно и давит меня, словно медвежья лапа.

– Тебе ездить более не след, – неожиданно громко и сердито заявил тучный густобровый Оникей Прошкович. – Есть в братстве люди и подюжей тебя. А коли самим друкарню ладить, так книги те московские надо бы с собой выпросить.

– Жадный ты! – улыбнулся ему Богдан Онкович. – Нет, братья, я так мыслю: не все нам у Москвы просить, надобно и самим чем-нибудь поделиться. За то спасибо, что не забывают нас, только ведь сиротами жить – дела не будет. Им, поди, и своих забот хватит.

– Будет и у нас чем других порадовать, – многозначительно сказал Якуб Бабич и поднялся из-за стола. Он подошел к стоявшему у стены кованому сундуку и, подняв его тяжелую крышку, торжественно обратился к друзьям: – Приберег я для вас добрую весть… Прибыл недавно человек из места Пражского и привез нам сердечный дар от славнейшего собрата нашего, доктора Скорины.

Якуб вынул из сундука и понес к столу небольшой четырехугольный пакет, завернутый в шелковую материю. Все с любопытством обступили его. Якуб развернул материю.

– Три книги пророка Даниила, друкованные доктором Францишком, с его собственноручной надписью и печаткой. Одна Богдану Онковичу, другая пану Адвернику, третья мне.

Книги переходили из рук в руки, и каждый с одобрением и восхищением осторожно перелистывал страницы, рассматривал рисунки, заставные литеры. На первом листе книги стояла надпись Скорины, скрепленная печатью, изображающей дубовую ветку и латинское слово «Fides».

Глаза Якуба Бабича сияли гордостью. Целую неделю он таил этот дорогой подарок и теперь был доволен произведенным эффектом.

– Книги эти, – сказал Богдан Онкович, – стар и млад прочитает. Загремит имя нашего Скорины по всей земле!

– Да и теперь, поди, в каждом городе знают его, – добавил Адверник. – Даже глупый полоцкий поп и тот мне говорил: «Коли, говорит, сей Скорина полочанин родом да нашим попечением в чужих землях науки постиг, пусть к нам приезжает и детей малых учит!»

Раздался громкий смех.

– Ишь что выдумал!

– Не худая затея! – засмеялся Бабич.

– Когда к ним Скорина возвратился, – напомнил Онкович, – они отвергли его, чуть в колоду не бросили, а теперь вишь… в лекарстве и свободных науках доктор, пусть вместо дьячка детей азбуке обучает!

– Нет, дела более важные ждут славного доктора! – серьезно сказал Якуб.

– Дождутся ли? – снова почти сердито спросил молчавший все время Оникей Прошкович. – Поди, хватит ему скитаться, словно безродному…

– Скоро, скоро! – прервал его Бабич. – Доктор Францишек уже выехал к нам. Прибыло сообщение, что едет не быстро, с обозом. Всю печатню свою везет. Еще намеревался по пути заехать в какой-то немецкий город. Но теперь уж со дня на день ждать надобно.

В тот же вечер в одном из мрачных покоев нижнего виленского замка тихо беседовали два человека. Одного из них, бородатого угрюмого мужчину, мы видели в виттенбергском трактире «Два голубя». Он все еще был в дорожном платье и выглядел очень утомленным. Другой – знатный вельможа, одетый в богатый бархатный камзол с высоким кружевным воротником, сидел в широком кресле возле камина и грел руки у огня.

– Ты присутствовал при этом? – спросил вельможа.

– Нет, – ответил бородатый, стоя в почтительной позе в некотором отдалении, – я уехал ночью, чтобы не привлекать ничьего внимания. Он крепко спал, не подозревая ни о чем. Ручаюсь, что на рассвете его схватили.

– Не следует ручаться в том, чего не видел своими глазами! – сухо сказал вельможа.

– Господин барон прав. И все же здесь нет сомнений…

– Хорошо! – оборвал его тот, которого назвали бароном. – Где бумага?

Бородатый вынул из-за пазухи свернутый лист. Это было письмо Меланхтона Скорине. Барон бегло пробежал его.

– Оно останется у меня на всякий случай, – молвил барон, – ты свободен. Возвращайся к тем, кто послал тебя, и передай мою благодарность. Прощай!

Низко поклонившись, посетитель исчез за плотной портьерой. Барон продолжал сидеть, задумчиво глядя на пламя камина. Затем медленно встал и, подойдя к стене, толкнул одну из мраморных плит. Плита легко подвинулась, открыв небольшое углубление, в котором лежали бумаги. Порывшись в них, барон извлек пожелтевший листок… «Я, Отто Штольц из Любека, купец города Кракова, заявляю, что служивший у меня приказчиком схизматик и вор Франциск…» – было написано на потускневшей от времени бумаге. Барон присоединил этот листок к только что полученному письму Меланхтона и, положив обе бумаги на дно тайника, водворил на место мраморную плиту.

Супруга Юрия Адверника проснулась поздно. Она провела тревожную ночь, дожидаясь возвращения мужа. Здоровье пана Юрия в последнее время все чаще беспокоило ее. Упаси бог, если с ним случится что-либо дурное! После смерти родителей не осталось в целом свете никого, кто был бы ей ближе мужа. Он добр, честен, благороден, окружает ее роскошью, заботится, словно о ребенке. Можно ли не любить такого человека? Она вздохнула. К чему обманывать себя? Однажды ей привелось испытать то, что называют любовью. То было совсем другое чувство, совсем другое… Но это было так давно. И никогда более не повторится, как не повторится юность. Незачем вспоминать, незачем…

Боже мой, как скучно! Пятнадцать лет промелькнули, как один день. Год, похожий на год, и день, похожий на день. Нет у нее ни детей, ни забот…

Она прошла по анфиладе богато убранных комнат. В иных полы были сложены из мозаики, в других покрыты дорогими коврами. Тяжелые бархатные драпировки, картины, венецианские зеркала в золоченых рамах… Тишина. Она одна в своем красивом, просторном доме. Даже голоса слуг не доносятся сюда, в парадные покои. Пани подошла к клетке дрозда, поиграла с птицей, хлопотливо подбиравшей зерна. Постояла у окна…

Серый день. Медленно падают снежинки.

Незачем вспоминать… незачем… Пани принялась переставлять безделушки. На высоком резном столике лежала роскошно переплетенная книга. Раньше ее не было здесь. Вероятно, пан Юрий вчера принес эту книгу. Строгая вязь славянских литер была непонятна ей. Полька и католичка, пани знала только латинские буквы. Гравюра… Должно быть, что-то из священного писания. А это что?