Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!
Но Сергушку Шемелина и Федьку Глотова просто так не повалишь. На одном из подворий Большой Ордынки они заняли для остатков засадного полка сарай, где прежде хранилась мякина и другой мелкий корм для скота. Невесть где попрятавшиеся хозяева усадьбы держали в нем домашний скарб, перенесенный из полусгоревшей избы, в том числе несколько лавок. Будто нарочно мякинник под спальные места ополченцам приспособили.
Обойдя темную клеть с огнищем в руке, Тырков велел уложить на лавки раненых, а под лавки и возле них — сколько вместится ратников. Остальных разместил во дворе под стенами сарая. Наказал далеко не разбредаться. Мало ли что может случиться? Еще и караульщиков, как обычно, на походе выставил.
— Нынче бы они нам и вовсе ни к чему, — укладываясь кто где, переговаривались дружинники. — Мы же-ть такого страху ляхам задали, что они теперь не скоро сунутся. Пощипали воронам перья — приятно вспомнить.
— Василею Фомичу видней, — тотчас нашелся у Тыркова заступник. — Порядок дела не портит. На свете всяко бывает, — тут он помолчал, покашлял, а затем со смешком добавил: — И то бывает, что ничего не бывает…
Сын князя Пожарского Федор остался с засадниками на Ордынке. Сибирскую дружину в боях у Неглинной изрядно повыбило, а ермачат вместе с княжичем Бог хранил. Если и ранены иные из них, то легко, терпимо. А Федор так и вовсе ссадинами отделался.
Спать в сарае он отказался: где ермачата, там и ему быть пристало. Всего за несколько дней они такими вместниками стали, будто с малых лет в товарищах росли. К тому же мякинник закисшей лузгой, отвейками зерна и еще какой-то вонькостью до основания пропах, а под высокими звездами уходящего августа дышалось легко и спокойно. От земли холодом тянет, кафтан еще от купания в Москве-реке не просох, зато на душе тепло.
Засыпая, Федор думал: «Верно земцы пошучивают: хорош-де Ходкевич складом, да не крепок задом; много хвалился, да быстро отступился. Так теперь и со Струсем будет. Недолго ему в Москве с седьмочисленными боярами сидеть осталось. Скоро и с кремлевских ляхов вороньи перья полетят. С батюшкой моим шутки плохи. Будут знать, кто такие Пожарские…».
А у Тыркова другое на уме. Он мысленно стал живых и мертвых пересчитывать. Ведь ему прежде всего за них перед родными придется ответ держать. Считал, считал, пока о зятя своего Микешу Вестимова не запнулся. Мертвые с поля боя не ходят, а Микеша встал и пошел. Откуда в нем только силы взялись? Весь кровью истек. Хорошо, раны неглубокими оказались. Лекарь из Егожихи Еська Талаев, взятый в дружину у Завозни на Каме, обещал его вскоре на ноги поставить. Без запевалы и песня не поется.
Представив, как они с Микешей и другими тоболяками да томичами под победную песню домой возвращаются, Тырков задремал на подстилке из соломы, которую раздобыл для него Сергушка Шемелин. Неподалеку своим десятком расположились ермачата. А Кирилу Федорова Тырков отпустил с братом Иванцем-Феодоритом в стане келаря Авраамия ночь провести.
Уже под утро приятные поначалу сновидения сменились тревожными. Откуда-то издали вдруг нахлынули звуки рукопашной схватки. Они становились все явственней, все громче, пока не приблизились вплотную.
Тырков открыл глаза. И во́время! Рядом с собой в утреннем свете он увидел лицо польского жолнера и занесенную для удара карабелю. В следующий миг он отбросил его сомкнутыми ногами и, вскочив с необычайной для своего громоздкого тела резвостью, полоснул обидчика саблей.
Оглядевшись, Тырков сходу оценил обстановку. По двору рассыпалось десятка два польских копейщиков и гайдуков. Стараясь не шуметь, они рубили и кололи уснувших мертвецким сном дружинников. Скорее всего это один из недобитых отрядов Ходкевича. С вечера он укрылся где-то на замоскворецких задворках, чтобы поутру мимо утомленных ожесточенными боями ополченцев ускользнуть за земляной вал Скородома. Караульщиков ляхи сняли бесшумно. Могли бы мимо спокойно пройти, так нет же, решили напоследок свою удаль показать, уходя, погромче дверью хлопнуть.
— Отсечь ворота! — заметив неподалеку Афанасия Черкасова, распорядился Тырков. — Живыми ляхов не выпускать!
А ермачата уже и сами сообразили, что делать. Вместе с ними бросился к воротам и Федор Пожарский.
— Се́ргиев! — подражая отцу, срывающимся голосом закричал он.
— Се́ргиев! Се́ргиев! — с готовностью подхватили ермачата.
В это время конный рейтар, свесившись до земли, выхватил из костерка дозорщиков самую большую головешку и ловко зашвырнул в открытые настежь ворота мякинника. Внутри полыхнуло. Из сарая начали выскакивать ополченцы, иные из них в горящей одежде.
Чертыхаясь, Тырков кинулся наперерез рейтару и саблей вышиб его из седла. Затем вбежал в заполыхавший местами сарай.
Лавка, доставшаяся Микеше Вестимову, находилась в дальнем углу. Именно там пламя вскинулось выше и гуще всего. Разыскав Микешу, Тырков подхватил его на руки. Но тут на спину ему обрушился огненный ком. Кольчужку Тырков на ночь снял, чтобы дать отдохнуть утиснутому в длиннополый байдан телу, а мокрый кафтан сменил на сухой охабень. Вот и стал легкой добычей набирающего силу огня.
Превозмогая боль, задыхаясь от дыма, Тырков поспешил к выходу. По пути к нему присоединился Сергушка Шемелин. Голыми руками он стал срывать с воеводы клочья горящего охабня, но Тырков ругнул его:
— Дурак! Сперва раненых выноси!
Сергушка послушно унырнул в клубы красного дыма, а Тырков вместе с Микешей повалился на дворе в мокрую от росы траву. Первым делом он сбил огонь с Микеши, потом опрокинулся на спину и стал растирать о землю язычки вылетающего из-под него пламени.
Тут-то и ожил рейтар, кинувший в мякинник пылающую головешку. Из последних сил он поднялся на колени и, увидев рядом с собой сразившего его воеводу, злорадно вонзил ему в грудь острие кончара. Затем с горделивой улыбкой рухнул замертво. Улыбка эта словно говорила: так умирает истинный шляхтич.
Тырков, слишком поздно заметивший опасность, успел на пядь отодвинуться от удара. Кинжал угодил ему меж ребер справа, а мог бы в сердце. Тело пронзила острая боль. Но ее тотчас затмило обморочное удушье. Будто кто-то изнутри дыхание перекрыл.
Сам не сознавая, что делает, Тырков притиснул ладонь к ране, и почувствовал живительное облегчение. Дыхание, пусть и не полностью, вернулось к нему. Оно клокотало, пузырилось, булькало на его покрытых розовой пеной губах.
С трудом поворотив голову, Тырков глянул на мертвого рейтара, на его торжествующую улыбку и усмехнулся:
«Это не я, это ты себя утихомирил… Тебя сюда не звали. Прежде чем хоронить других, себя похорони. У нас не Польша, есть и больше…».
Расправившись с наскочившими на дружину поляками, ополченцы спохватились: а воевода Тырков где?! Стали искать. А он вон где — раненый и обгоревший под ногами у засадников лежит. С открытыми глазами. Рану на груди зажимает. Как мел белый, с хриплым дыханием, но живой.
Кликнули лекаря.
Первым делом Еська Талаев с помощью ермачат бережно приподнял Тыркова и дал выпить двойного вина [99] с травами. Затем, пропитав тем же вином сложенный в несколько слоев тканец-рединку, объяснил Тыркову:
— Лях тебе плючю [100] продырявил, Василей Фомич. Это грудные черева, что дыхание делают. А с дыркой какое дыхание? Вот ты и захлебнулся. Хорошо, рукой закрыть догадался, не то бы сразу по́мер. Теперича надо надежней ее запечатать. Сделаем так: ты руку сымешь, а как я на рану покрышку положу, опять прижмешь. Договорились? Тогда с богом…
Тырков послушно отвалил ладонь, захлебнулся, напрягся, но Еська успел наложить на рану широкую ленту-рединку и, вернув руку воеводы на место, успокоил его:
— Вот и ладно. Вот и хорошо. Час терпеть, а век жить. Придерживай затычку, покамест я с ожженьями не разберусь.
Осмотрев спину Тыркова, Еська достал из своего лекарского кошеля шильную иглу, накалил ее над не угасшим во дворе костерком и давай прокалывать волдыри. Заодно сор, набившийся в ранки, выковыривал. А сам знахарскую примолвку принялся нашептывать:
— Стань, раб Божий Василей, благословясь и перекрестясь, пойди в чисто поле за воротами. В чистом поле стоит святой камень, на том камени сидит красна девица с шелковой ниткой, рану зашивает, щипь унимает, кровь заговаривает рабу Божиему Василею. А чтобы не было ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли, тем моим добрым словом ключ и замок отныне довеку будет. Заговариваю я раба Божия Василея от порезу и ожжения. Булат, прочь отстань, а ты, кровь, жечь перестань. Аминь.
Продолжая шептать еще что-то, Еська обожженные места пахучим снадобьем смазал, а сверху жеваные из черного хлеба лепешки прилепил. Такими же лепешками, но жеваными с солью, он обложил рану на груди Тыркова и лишь тогда одной длинной тесьмой грудь и спину ему перевязал.
