Рафаэлло Джованьоли - Спартак
— Лучше бы мне умереть под Аквином, чем пережить такой срам, — отозвался тот.
Первый из этих ликторов был человек лет сорока пяти, рослый, крупного сложения; лицо у него было загорелое, вид решительный, звали его Оттацилий; другой был седовласый старик, лет шестидесяти, высокий, сухощавый, с худым и строгим лицом, лоб у него пересекал широкий шрам, нос был с горбинкой, во взгляде серых живых глаз, как и во всем его облике, чувствовалась мужественная энергия; его звали Симплициан.
Когда ликторы, вынужденные шествовать перед Спартаком, решились бросить взгляд на гладиаторские легионы, свидетелей их унижения, на лицах своих врагов они видели злорадство, а на устах издевательскую улыбку победителей, попирающих достоинство побежденного.
— Повергнуто в прах величие Рима! — прошептал Оттацилий после долгого молчания, украдкой обратив к Симплициану лицо, по которому катились слезы.
— Боги, покровители Рима, скоро избавят меня от такой муки, — мрачно ответил старик Симплициан. Но нервные подергивания его сурового лица ясно говорили о его душевных страданиях.
За три часа Спартак обошел фронт всех своих легионов, он поднимал дух своих воинов, хвалил их, говорил о необходимости соблюдать самую строгую дисциплину — основу каждой армии и залог желанной победы.
Закончив смотр, он вскочил на своего коня и, вынув меч из ножен, подал знак, и фанфары протрубили сигнал. По приказу Спартака, легионы гладиаторов с безукоризненной точностью выполнили несколько упражнений, потом три корпуса поочередно пошли в атаку — сначала беглым шагом, затем в едином неудержимом натиске, оглашая воздух воинственным кличем «барра», напоминавшим рев слона. Как только закончилась учебная атака третьей линии, легионы построились на холме, а затем продефилировали в образцовом порядке перед своим вождем, вновь с энтузиазмом приветствуя его как своего императора, и возвратились один за другим в лагерь.
Спартак вступил туда последним; его сопровождали Эномай, Крикс, Граник и все остальные начальники легионов; ликторы все так же шествовали впереди.
При сооружении нового лагеря гладиаторы втайне от Спартака разбили для него палатку, достойную вождя. В столь торжественный для восставших день решено было устроить в этой палатке чествование Спартака; на празднестве должны были присутствовать десять начальников легионов, три помощника вождя и начальник конницы. Чествование должно было быть скромным, чтобы не вызвать неудовольствия Спартака, который всю жизнь, с самых юных лет, был умерен в пище и воздержан в питье и до сих пор чурался роскоши шумных и пышных пиров, но не из-за того, что хотел поддержать свою славу знаменитого полководца, а просто потому, что по своему характеру и привычкам не был расположен к кутежам и бражничеству.
Приглашенные воздержались от обильных яств и чрезмерных возлияний, хотя это шло вразрез с аппетитами большинства гостей, — Эномай, Борторикс, Вильмир, Брезовир, Рутилий и многие другие охотно бы попировали без всяких запретов. Однако за столом царило сердечное, дружеское веселье, шла искренняя и задушевная беседа.
В конце трапезы поднялся Рутилий, держа в руке чашу пенящегося цекубского вина. Приглашая товарищей последовать его примеру, он высоко поднял чашу и громко воскликнул:
— За свободу рабов, за победу угнетенных, за храбрейшего и непобедимого императора нашего Спартака!
И он осушил чашу до дна под рукоплескания и возгласы товарищей, последовавших его примеру; один только Спартак едва пригубил свою чашу.
Когда утих шум рукоплесканий, Спартак тоже высоко поднял чашу и выразительным сильным голосом произнес:
— В честь Юпитера Освободителя! За чистую непорочную богиню Свободы! Да обратит она на нас свои божественные очи, да просветит нас и окажет нам покровительство. Пусть будет она нашей заступницей перед всеми богами, обитающими на Олимпе!
Хотя галлы и германцы не верили ни в Юпитера, ни в других греческих и римских богов, они все же осушили свои чаши. Эномай произнес тост, испрашивая помощь Одина, а Крикс — благоволение Геза к войску и святому делу гладиаторов. Наконец уроженец Эпира, Фессалоний, который был эпикурейцем и не верил ни в каких богов, поднявшись в свою очередь, сказал:
— Я отношусь к вашим верованиям с уважением… и завидую вам… Но не разделяю их, потому что боги — это вымысел, порожденный страхом черни, — так гласит учение божественного Эпикура. Когда нас постигают великие невзгоды, неплохо прибегнуть к вере в сверхъестественную силу и черпать в этой вере бодрость и утешение!.. Но когда вы убедитесь, что природа сама все творит и уничтожает, во всем пользуясь только своими собственными силами, не всегда нам известными, то разве возможно верить в так называемых богов? Разрешите же мне, друзья, восславить наше святое дело, согласно с моими представлениями и убеждениями.
И, помолчав с минуту, он сказал:
— За содружество душ, за неустрашимость сердец, за мощь мечей в лагере гладиаторов!
Все присоединились к тосту эпикурейца и осушили свои чаши; затем снова сели, продолжая веселую, оживленную беседу.
Мирца распоряжалась приготовлениями к празднеству, но с гостями не садилась и стояла в стороне, закутавшись в пеплум из голубой полотняной ткани с узкими серебряными полосками, и не сводила любящего, полного нежности взгляда со Спартака, славные победы которого праздновались в этот день. Ее бледное и обычно печальное лицо, на котором уже давно скорее можно было увидеть слезы, чем улыбку, в тот день светилось безмятежным счастьем; но нетрудно было понять, как мимолетно ее счастье и как плохо она скрывает какую-то тайную боль и страдания.
Арторикс смотрел на Мирцу влюбленными глазами. Казалось, он преследовал ее своими нежными взглядами; она украдкой, как будто против воли, время от времени поднимала глаза на достойного юношу; он побледнел и похудел за последние дни, страдая от неразделенной любви, заполонившей его душу, не дававшей ему ни минуты отдыха и покоя. Любовь эта, словно недуг, подтачивала его цветущее здоровье.
Уже давно Арторикс не обращал ни на кого внимания и не принимал участия в веселой беседе гостей Спартака; безмолвный и неподвижный, он смотрел на Мирцу, а она, не отрываясь, смотрела на брата. Своей преданностью Спартаку и безграничным восхищением им Мирца становилась еще дороже Арториксу, еще прекраснее в его глазах; он долго глядел на девушку и вдруг, в порыве восторга, вскочил со скамьи и неожиданно, позабыв про свою робость, высоко поднял чашу:
— Выпьем, друзья, за счастье Мирцы, любимой сестры нашего дорогого вождя.
Все выпили, и никто, кроме Мирцы, не заметил в пылу возлияний румянца, вспыхнувшего на лице юноши; девушка вздрогнула, когда Арторикс произнес ее имя, быстро повернулась в его сторону и почти бессознательно бросила на него благодарный и вместе с тем укоризненный взгляд. Затем, поняв, что она перешла границу сдержанности, которую решила всегда соблюдать в своих отношениях с Арториксом, она тоже сильно покраснела и стыдливо опустила голову. Больше она не подымала глаз ни на кого из гостей и стояла неподвижно на своем месте, не произнося ни слова.
Пир продолжался еще с час, время протекало в оживленной беседе, веселых шутках и остротах, подобающих людям, связанным между собою искренней дружбой.
Когда друзья Спартака простились с ним, солнце клонилось уже к закату. Человек, по натуре склонный к задумчивости и мечтательности, Спартак, проводив своих гостей, еще долго стоял у входа в палатку. Он окинул взором огромный лагерь гладиаторов и залюбовался закатом.
В голове его бродили разные мысли; он думал о могуществе волшебного слова «свобода», которое менее чем за один год подняло пятьдесят тысяч угнетенных, лишенных всех прав, всякого будущего, всякой надежды, огрубевших от своего униженного состояния, утративших человеческий облик. Слово «свобода» подняло их, сделало лучшими солдатами в мире, вселило в их души беззаветную храбрость, самоотверженность, сознание своего достоинства; и он думал о чудесном, магическом свойстве этого слова — оно превратило его, бедного, презренного гладиатора, в отважного, грозного для врагов вождя доблестного войска. Оно так закалило его волю, что он смог победить в себе все страсти, даже то благородное и великое чувство, что соединяло его с Валерией, — он любил ее в тысячу раз более, чем самого себя, но не сильнее того святого Дела, которому посвятил всю свою жизнь.
Валерия! Эта благородная женщина бросила вызов всем предрассудкам своей касты, пренебрегла своей знатностью, обрекла себя на презрение сограждан и ненависть родных; в порыве непобедимой любви она отдала ему свое сердце, свою честь, все свое существо!
Валерия дала ему счастье стать отцом прелестного ребенка и, соединившись с ним, навсегда отказалась от всякой надежды на блестящее будущее, а может быть, и на счастье, ибо Спартак не обманывался и понимал, что если даже он будет и в дальнейшем одерживать победы над римскими легионами и останется жив и невредим вопреки опасностям, которые еще долго будут угрожать ему, если даже он достигнет поставленной себе цели и закрепит победу при помощи почетного мира, самым счастливым будущим для него окажется возможность укрыться от ненависти. А там Валерия, властительница его мыслей и чувств, будет обречена на жизнь в бедности и безвестности. А разве вынесет это римская матрона, рожденная в богатстве, привыкшая к пышности и роскоши, принадлежащая к самому избранному кругу патрицианских семейств?
