Иван Басаргин - Дикие пчелы
Но дома он схватил за волосы Устина, смял, сдернул с колышка чересседельник и бил до тех пор, пока сам не задохнулся. Устин не вырывался, не кричал, а покорно переносил побои. Избитый, сплевывая кровь с губ, просипел:
– Бить в доме ты, тятя, горазд. Здесь не кулачный бой. Но даю тебе слово, что я выведу всех вас на чистую воду. Пусть люди посмотрят, кто есть ты и кто есть наша братия. Кого ты защищаешь и кого привечаешь?
– Будешь убит. Это я тебе говорю как отец и как… – Бережнов чуть замялся, назвать себя наставником не хотел, – как один из нашей братии…
Новый наставник братии Мартюшев в прошлом году заставил мужиков пристроить к дому Сонина лазарет: мол, наших надо когда-никогда лечить. Чтобы бабе Кате не метаться по деревне, сюда будем привозить больных и раненых, здесь и лечить.
– Едому для больных дадут родные. Да и бабе Кате пора платить деньгу за лечение. Вроде оклада выделим.
Раненых привезли побратимы. Правда, Журавушку при виде людской крови тошнило, но он удержался от рвоты. Только сказал бабе Кате:
– Я снял с него порты, ить нога ранена, а то оказалась баба.
– Баба тоже человек. Промывай рану Устину. Кожу сорвала пуля, скоро откроет глаза. Кость чуток тронута. На молодых все заживает быстрее. С этой я сама.
2
В деревне переполох. Снова Тарабанов натворил. Он шел и не смотрел на людей, тогда как его сын Зоська колонком зыркал на людей, будто принюхивался к чему-то своим тонким носом, хмыкал, дрожал.
Тарабаниха тигрицей бросилась на мужа, схватила его за бороду и давай трепать да приговаривать:
– Сколько раз тебе говорить, не трожь людей! Неймется! В люди стыдно выйти! Глаза людям показать! Хватит его защищать! Смерть! Смерть, убивцу! – закричала и забилась в жутком плаче.
Тарабановых ввели в молельню. Собрали совет. Позвали бабу Катю, чтобы перевязала Карпу ногу.
Все понимали, что хватит. От Тарабановых уже порядком натерпелись. Если и сейчас их не наказать, то быть большому бунту. Даже жена отказалась от мужа!
– Я первый раз требовал смерти убивцам, требую и сейчас, – поднялся Исак Лагутин. – Жив ли Устин? Хорошо, что жив, Карп четырежды поднимал руку на людей. Он сто раз ее еще поднимет. Смерть! Ежели сейчас совет не присудит смерть, то я его убью сам. И тебе, Степан Ляксеич, не поздоровится. Хватит! Сколько можно терпеть? Побратимы правы, что бунтуют. Я за них.
– Смерть!
– Смерть!
– Смерть!
– Ты, Василиса Тарабанова?
– Смерть! Но сына оставьте. Они с отцом открыли лавку в Спасске, пусть уходит туда с наших глаз. Отец забыл честь. Оба забыли бога. Отцу смерть, сына ослобоните.
– Будет так. Но ежели он вякнет где-то, что мы убили Карпа, то и ему смерть. Макар Сонин, запиши в свою летопись и эти деяния.
Макар Сонин записал, но не только эти деяния, он записал, что в смерти Макара Булавина виноват Степан Бережнов, записал и имя убийцы. «И восхотел Степан Алексеевич Бережнов затушить огонь, который уже полыхал по земле, всю братию научить говорить по его языку. Не быть тому, говорят супротив Устин, Петр, Роман, говорит противное вся братия. Скоро выборы в волостные, так все наши люди как един сказали, что не подадут свои голоса за такого волостного, что сделают все, чтобы убрать его и с наставников. Избрали Мартюшева, но всем хороводит Бережнов. Отхороводится. За Булавина несть Бережнову прощения, за Тарабанова тоже, шибко зол народ. Непонятно людям такое укрывательство…»
– За Зоську не бойтесь, он трус, ежели что, то я сама его порешу, перепилю горлянку пилой! – кричала растрепанная Тарабаниха…
В глухом логу тридцать винтовок нацелились в грудь Тарабанову. Грохнул залп, будто гром прокатился по чистому небу. Тарабанова бросило в пасть разверстой могилы. И тут же заскрежетали лопаты по гальке, забрасывали убийцу, как дохлую собаку, без гроба, без отпевания.
Степан Бережнов подозвал к себе Красильникова и Селедкина, сунул им по десятке, сказал:
– Ну, христопродавцы, скачите к Рачкину и скажите, что мы расстреляли в тайге Тарабанова. За что? Он знает за что.
– Но ежли ваши прознают, то ить нас убьют, ить сказано же было на тайной вечере, что никому ни слова? – затрусил Яшка.
– Не прознают. Пусть Рачкин поразомнется, а я проверю крепость своей братии. Ну, шуруйте!
– Но ить… – замычал Селивон.
– Дан сказ, сполняйте!
Рачкин прискакал на тройке. Степенно вошел в дом волостного, поклонился и пробасил:
– Жив ли наш волостной голова?
– Вашими молитвами, Гурьян Палыч.
– Тарабанова торскнули, – пристально посмотрел в глаза Бережному Рачкин. – Устин ранен. Бабу у себя раненую держите. А кто она? Может, беглая с каторги. Таких баб счас по всей России не счесть.
– Эта баба – жена купца Безродного, весьма уважаемого человека в наших краях. Стрелял ее кто-то под сопкой, ранили в ногу, коня убили. Похоже, хунхузы. А Тарабанова в глаза не видим вот уже вторую неделю.
– А ты знаешь, есть циркуляр, что Безродного убили беглые с каторги, будто бы Шишканов с Семеном Ковалем. Они же могли ранить и эту бабу.
– Все могло быть. Но Тарабанова дома нету. Зоська будто уехал в Спасск, а где сам, спроси у его бабы. Что, бежали эти каторжане?
– Будем ловить. Ты ить сам знаешь, как и почему они на каторге оказались. Знаешь и то, что Макара Булавина убил Безродный.
– Все знаю.
– Ладно, Степан Алексеевич, мы с тобой повились одной веревочкой, давай до конца будем вместе. Вы расстреляли Тарабанова?
– Нет, такой грех не могу взять на свою душу. Поспрошай народ. Может, кто и скажет как и чо.
Рачкин допросил всех сельчан, даже детей не обошел, но все отвечали, что не ведают, куда девался Тарабанов. Жена и дети Тарабанова давали те же ответы.
Вернулся к Бережнову.
– Ну, как прознал? – усмехнулся Бережнов.
– Нет.
– Тогда слушай, Тарабанова мы убили. Понял теперича, что у нас за народ. Даже дети и те не сказали правду. Почему? Потому, что праведно убили Тарабанова. И не только поэтому. Кто пойдет супротив моей воли – быть тому битому. И ты, коли брехнешь где об этом, будешь рядом с Тарабановым. За Тарабанова вот тебе сто рублей, больше не дам, но упрежу – ты в моей власти. Чуть сдвоедушничаешь – и смерть тебе.
– Боже мой, какой ты страшный человек! – отшатнулся Рачкин.
– Могу быть еще страшней, да пока не к месту. Пошли обмоем неприкаянную душу Карпа Тарабанова. Лежит он один-одинешенек, и никто его в молитвах не помянет, – жалобно, чуть слезливо заговорил Бережнов. – Вот така наша жисть. Бац, бац – и нету! И тебе нечем доказать, что мы хлопнули Тарабанова. Сто прокуроров ничего не докажут. Остальное тайга спрячет. Так-то, Гурьян Павлович. Пошли пить. Праведное дело всегда на Руси обмывалось.
Рачкин как-то боком пошел за Бережновым, осторожно обходил стулья, старался не греметь своей саблей. Он лишний раз убедился, насколько сильна эта братия и страшен ее наставник. Ужаснулся: ведь убьют и никто не узнает.
– Кто стрелял Тарабанова? – спросил Рачкин, когда выпили по жбану медовухи.
– На кого пал жребий, те и стреляли. Да и зачем вам знать? Меньше знаешь – голова не болит. И больше не пытай, спросят сверху, так и скажи, мол, сгинул в тайге.
– Я сына его спрошу.
– Пустое, он тоже не скажет, жить охота. Плевать ему теперича на отца, сам себе голова. Эх, детки, детки, все они ждут, когда мы окочуримся. И я ждал, – вздохнул Бережнов. – На том и мир стоит. Давай за дружбу, а Карпа не ищи. Грехов у него больше, чем у Жучки блох. Почали.
– Скажи, Степан Алексеевич, только честно, случись, твой сын пошел бы против тебя, что бы ты сделал?
– Он уже идет против меня, но ничего сделать не могу, ибо он прав, правду ищет.
– А если я предам тебя, если раскрою тайны вашей братии?
– Тебе свинцом глотку залью.
– Слушай, а ить Безродный супротив тебя – пичуга.
– Не пичуга, а мошка, гнус, не боле. Почему я служу вам? Чтобы иметь две власти. Царь опустил вожжи, дал нам продых. Не боись, ежели мы наберем силу, а мы ее наберем, то и царю дадим под зад. Власть царя – власть антихриста. Вот говорю тебе это и не боюсь, вякнешь кому – сгинешь. Пей, однова человек живет, про тот свет мы не знаем.
– Слушай, Степан Алексеевич, ты веришь в бога?
– Заковыристый вопросик. Верю ли? Макар перестал верить – что из этого вышло? Остался к концу жизни один. Брошу я верить – отринут меня наши. А без власти я не могу. Чтобы властвовать – надо верить, не веришь, а верь. В моем деле все хорошо, что работает на меня. Даже пристав Рачкин. Безродный – дурак, он боялся пристава Баулина, а ты будешь бояться меня. Я зацепил тебя на крючок. Мой ты по гроб жизни. Пей!
– Страшный ты вожак своей стаи, пострашней будешь Черного Дьявола.
– Все мы дьяволы, а ежели будем ангелами, каким был Макар Булавин, то вмиг стопчут. Только дьявол может верховодить людом. Ангелы для молитвы хороши, а для дела – пустые души. Дьяволов мы чаще можем видеть подле себя, а вот ангелов редко. Таким был Макар Булавин, теперича покажи мне другого. Не можешь? То-то. Пей. Так и уговоримся, что бы там ни пришло свыше, что бы тебе ни сказали доглядчики твои, как Красильников и Селедкин, ты должен оповещать меня. Эти хлюсты работают ладно: тебе и мне доносят. Ха-ха-ха! Кого захотел совести, Степана Бережнова! Безродный хотел построить мраморный дворец в тайге, Тарабанов – стать купцом и отринуться от нас, рвется в богатеи Андрей Силов. Дураки они. Не с того конца ниточку тянут. Я хочу быть царем этого края. Внял? А ты будешь стоять у меня на часах.
