Том 2. Копья Иерусалима. Реквием по Жилю де Рэ - Жорж Бордонов
Этот бродяга утверждает, что, кроме славы, там можно захватить и обширные плодородные земли. Юнцы, младшие в семьях, без гроша за душой, оставшиеся там, получили титулы князя Тивериадского, графов Триполи или Эдессы, канцлеров и коннетаблей[4]. Жалкие церковные служки стали архиепископами и патриархами; у себя они бы остались звонарями, а принцы дрожали бы над своим клочком леса или над тремя арпанами[5] виноградника! Там же они живут во дворцах на берегу моря, окруженные рыцарями и мавританскими рабами. Здесь пора приключений прошла… Но это в том случае, если Гио говорит правду. Но зачем ему врать? Иерусалимскому королю шестнадцать лет. Мне — чуть побольше. Мы бы смогли договориться…»
А я, утомившись, спал мертвым сном, без мыслей и сновидений. Но, как я уже говорил, та ночь не могла пройти без чудес. Перед самым рассветом на башне протрубил рожок. Заскрежетали створки ворот, раздался и быстро смолк смех, послышались голоса, цоканье копыт по мостовой, ржанье, которое я тотчас же узнал. Я вскочил и выбежал во двор в одной рубашке. Там, среди солдат и слуг с фонарями в руках, стоял васанский конь. Он нашел меня, пройдя тот же путь через лес. Он бился со своими похитителями, чтобы освободиться. Один из них выбил ему левый глаз. Кровь, стекая по его морде, капала на землю.
5
ГУМНО В МОЛЕОНЕ
— Вот это меня убеждает! — воскликнул Анселен.
— Что же именно, господин мой?
— Человек, к которому ластятся собаки, а лошадь верна и предана, может быть послан только Богом. Я сомневался в тебе, и я прошу прощения. Но к делу!
Внезапно, без малейшего объяснения, он приказал Рено, своему сыну, отправиться в обитель, а сержанту Юрпелю — к самым зажиточным крестьянам домена:
— И пусть они приведут с собой лучших товарищей, самых решительных и сильных… Ты, Рено, должен предупредить и наших лесорубов — нужно разделить поручения, ведь время идет. Чтобы все были здесь после шестого часа; выпивки и закуски будет вволю.
Рено спросил:
— Мой досточтимый отец, какая муха вас укусила?
— Раскаленный железный прут. Вы отправитесь в путь сразу после завтрака.
— Могу ли я осведомиться о ваших планах?
— Не охлаждай моей решимости, сын. Я сам еще слишком слаб и неуверен. Лучше поставить себя перед свершившимся фактом.
— Никак не уловлю смысла того, что вы задумали.
— Проклят будет тот, кто пойдет на попятную! Я действую против своей воли; не суди меня слишком строго; ты не раскаешься в этом, напротив: новости обрадуют тебя.
Анселен задумался, стараясь казаться решительным, на самом же деле — скрывая неуверенность. Потом он обратился ко мне:
— Я иду с тобой, оруженосец Гио. Пойдем лечить твоего коня.
Он долго изучал разбитую глазницу, полную черных блестящих сгустков, откуда, из-под века, на черную с белым шерсть капала алая кровь.
— Я не верну ему глаза, — сказал он, — но через неделю все затянется. Я прикажу выточить для него глазницу из меди, чтобы она защищала рану от пыли и насекомых.
— Сможет ли он служить как и прежде, лишенный половины зрения?
— Нужно только захотеть, и ты сам будешь смотреть за него. Будь уверен, Гио, у меня есть необходимые мази. Но можешь ли ты подождать с неделю?
— Могу ли я оставить его теперь? Он мне дороже, чем брат.
Мы отвели коня в конюшню. Пораженные его подвигом, конюхи не пожалели ни свежей соломы, ни овса, ни воды. Когда он насытился, Анселен приступил к лечению.
— Держи его, Гио. Самое мучительное — это промыть рану… О! Смотри! Под гривой еще одна рана, но она не опасна…
Я уже говорил, что это был настоящий боевой конь, Он не пошевелился, не издал ни звука — стоял прямо, лишь колени его слегка дрожали. Когда все было кончено, Анселен вымыл руки в тазу, который принесла служанка, и, помрачнев, проговорил:
— Эх, Гио, осталось самое трудное…
Решив, что он говорит о коне, я испугался.
— Нет, нет, — сказал он, — что касается его, то все в порядке, я спокоен. Я беспокоюсь о моей дочери…
— Осмелюсь ли я спросить, мой господин?
Но он в порыве смущения уже отвернулся. Рожок с донжона протрубил час первой трапезы. Подкованные сапоги протопали по мощеному двору.
— Пойдем завтракать, Гио.
У входа в зал он дружески взял меня под руку:
— Чего я боюсь, так это своего возраста… И его слабостей. Но, быть может, хватит и одного доброго намерения, лишь бы оно было искренним?
— Вера движет горами, и вы это знаете!
— Но я знаю и то, что старость — это предательство.
— А я, например, знаю одного человека, изуродованного страшным недугом, тело которого подчиняется воле и разуму.
— Он из породы героев, но я, Гио, я всего лишь старый барон, заплывший жиром. Жратва задавила мой дух, да он и от роду был не из лучших.
— Вы клевещете на себя без всякого снисхождения.
— Нет. Я погряз в обжорстве; в нем-то и была вся моя служба, но сейчас…
Тут он растворил дверь. Все присутствующие поднялись, приветствуя его. Над большими блестящими мисками с молоком, стоявшими на скатерти, поднимался пар. Служанки намазывали хлеб маслом и медом.
— Садись, Гио. Начинайте без меня, я отлучусь ненадолго.
Вздохнув, он взялся за перила и поднялся в комнаты. Место Жанны за столом оставалось пустым.
— Молодая госпожа почивает, — проговорил один из слуг, чтобы прервать молчание.
Всех насторожило странное поведение господина, его осунувшееся после бессонной ночи лицо и тот взгляд, исполненный беспокойства и нежности, которым он окинул общество, обернувшись.
Надеясь хоть что-то выудить, Юрпель отважился шепотом спросить:
— Вот бы узнать, что он задумал!
Он посмотрел на Рено, потом на меня, и не спеша вытер скатертью свою бороду и усы. У него была вытянутая мордочка и зубки грызуна, а маленькие серые глаза глядели с невыносимой пронзительностью. За долгие часы дозоров ветры так выдубили и отполировали его кожу, что она стала похожа на кору. Клоки волос, свисавшие с его губ и подбородка, напоминали скорее обмерзшие, побелевшие стебли плюща. Брови того же материала были похожи на опрокинутую борону. Шлем оставил на его лбу глубокую красную и шершавую вмятину, продавив нос посередине. На правой руке недоставало трех пальцев, на запястьях он носил почерневшие от пота кожаные наручни с позеленевшими медными
