Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду - Александр Ильич Антонов
Неудачливый искатель патриаршего престола появился в Москве двадцатого июня. Он въехал в первопрестольную одновременно с Лжедмитрием, но с противоположной стороны. Москва показалась Игнатию торжественной. Трезвонили московские колокола. Улицы и площади заполнили горожане. Красная площадь — как море людское. У Лобного места встали все московские иерархи: митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены — весь освящённый Собор с крестами и хоругвиями. Но не было среди священнослужителей лишь митрополитов Казанского Гермогена и Крутицкого Геласия. Они стояли на паперти собора Покрова-на-Рву и с гневом, с печалью смотрели на то, что творилось на Красной площади.
— Ой, московиты, да како же вас не презирати за измену, лицемерие и ложь, — воскликнул Гермоген.
А в это время вблизи Лобного места появился Лжедмитрий. Он сошёл с коня, приложился к кресту, к святым иконам. Тут же заиграли трубы, забили бубны, послышалось пение. Лжедмитрий, широкоплечий, рыжеватый, с толстым носом, осмотрелся и пошёл в Кремль. Следом потянулось духовенство. Впереди шёл протопоп Благовещенского собора Терентий. Он привёл иерархов и Лжедмитрия к Успенскому собору и попросил у царя милосердия к народу.
— Прости, государь, детей своих, кои были в заблуждении, как жертвы долголетнего обмана, — произнёс льстиво Терентий.
Лжедмитрий хотел что-то ответить — но в сей миг налетел по разбойничьему, с воем и свистом, вихрь, поднял тучи пыли, песка, сорвал фелонь с архиерея, стоявшего рядом с Терентием, и унёс её, оставив на лицах у всех пелену чёрной пыли, похожую на траурные накидки. У Лжедмитрия лицо покрыло словно сажей.
— Господи, помилуй нас! Боже, что за знак ты подаёшь россиянам? — шептали горожане.
Иерархи запели псалом. И певчие подхватили его:
— «Хвалите Господа с небес, хвалите Господа от земли великия рыбы и все бездны...»
Гермоген и Геласий в сей час не думали быть безучастными зрителями. Осуждая московских святителей за то, что склонили головы перед самозванцем-еретиком, перед ляхами, литовцами и венграми, которые вошли в Кремль следом за Лжедмитрием, они тоже направились к Успенскому собору. Но Гермоген и Геласий ещё не добрались до Лжедмитрия, чтобы сказать ему своё слово, как уже нашёлся смелый русский человек и показал самозванцу свою ненависть и презрение. Ещё Богдан Бельский не поднялся с колен, выражая верноподданнические чувства «сыну Ивана Грозного Митюше», ещё протопоп Терентий пел осанну Лжедмитрию, но пробрался сквозь раболепную толпу епископ Астраханский Феодосий, встал, гневный и решительный, перед Лжедмитрием. Риза его была в дорожной пыли, седые волосы разметались по ветру, смуглая рука крепко сжимала крест, словно Феодосий хотел ударить им самозванца.
Лжедмитрий догадался, что этот человек явился не с добром, гневно спросил:
— Кто таков? Как смел встать предо мной?!
— Я Астраханский епископ Феодосий и пришёл сказать на всю Москву, кто ты есть!
— Прочь с глаз! Прочь, астраханский тать! Все смуты от тебя! И ты пред людьми называешь меня не царём! Да кто же я?
— Ты не тот, кого мы ожидали, кому посылали приветы и благословения. Мы тебя узнаем! Мы слышали твой голос за аналоем в Чудовом монастыре! Мы пили с тобой по кабакам и в питейном дворе Облепиховом, когда я был безместным попом, а ты писцом у Иова. Ты не Дмитрий! Тот без сомнения умер и не вернётся.
— Схватить его! Казнить! Это тать, а не архиерей! — кричал Лжедмитрий нервно.
И тот час три воина из его свиты кинулись к Феодосию, схватили его, заломили назад руки.
Но вышел вперёд Гермоген и, показав рукой на Феодосия, строго повелел Лжедмитрию:
— Отпусти его с миром! Мы тебя ещё не венчали на царство, и ты не государь, тебе не дано казнить правдолюбцев!
Грозен и гневен был Гермоген, глаза прожигали насквозь. Лжедмитрий знал его, много о нём был наслышан. И испугался. Он подумал, что Гермоген может найти такие слова и так их возвысить, после которых Москва вздыбится и пойдёт за ним хоть на Голгофу. И будет он, Дмитрий, растоптан на этой Соборной площади как тля. Изворотливый и быстрый на действо, самозванец крикнул:
— Ты достоин внимания и любви, страстотерпец Гермоген. Я милую ради тебя мятежного Феодосия. Да пусть он сгинет с моих глаз! — И Лжедмитрий сделал стражам жест, чтобы отпустили архиерея.
Подручные самозванца повели его к толпе, она расступилась. Феодосия толкнули в неё, и он скрылся среди горожан.
В сей миг распахнулись врата Успенского собора, но Лжедмитрий только глянул на них и отвернулся, направился к Благовещенскому собору, давая понять, что Благовещенский ему дорог, как дорог был «отцу» Ивану Грозному. Там на паперти уже стояли польские музыканты с трубами, бубнами и барабанами. Они в это время усердно заиграли. Кто подтолкнул их, может, так было задумано Лжедмитрием, неведомо. Да, знать, он не ожидал, как к этому кощунству отнесутся москвитяне. Они всполошились от чужой церковной музыки, загалдели, стали осматриваться и увидели, что в Кремле полно чужеземцев. Они были вооружены, смотрели на россиян надменно, и горожане грозно зашумели. Лжедмитрий поторопился унять музыкантов, крикнул им, чтобы прекратили игру. Поднявшись на высокую паперть собора, он властно сказал:
— Отныне и во веки веков литургии для меня и царей Калитиного кореня — токмо в Благовещенском соборе, где молился мой батюшка! Ещё повелеваю разрушить палаты смерда Бориски Годунова, а прах его убрать из Архангельского собора. Место ему в Варсанофьевском монастыре, где прах жены и сына. — Лжедмитрий прошёлся по паперти, простёр над толпою руку и сказал последнее: — Хочу, чтобы всюду царил дух великого государя России всех времён Иоанна Васильевича!
* * *
И началось царствование Лжедмитрия.
Спустя четыре дня после торжественного въезда в Москву он совершил своё первое крупное деяние, которое православная Русь запишет ему в разряд смертных грехов и не простит.
Ранним июньским утром властно зазвенел колокол «Лебедь». Так Лжедмитрий повелел собираться в Благовещенском соборе всем иерархам. Они уже знали, к чему призывал главный колокол державы. Собрались без проволочек.
И пришёл Лжедмитрий: торжественный, строгий, нарядный. Бородавка — сатанинский орех — близ носа стала ещё заметнее. Следом вошёл Игнатий-грек, в мантии, без источников, без панагии на груди. Глаза беспокойны, волнуется. Он встал рядом с царём. И Лжедмитрий сказал:
— Мы, царь всея Руси и всех Сибирских царств, повелеваем архиереям поместной русской церкви возвести
