Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) - Александр Юрьевич Сегень
В Большом театре Эйзенштейн впервые демонстрировал свое искусство на юбилее Мейерхольда. В оркестровой яме вместо приличных музыкантов во фраках расположилась банда с кастрюлями, сковородками, бидонами, банками, бутылками и прочими шумовыми инструментами. Именно тогда Александров оказался на волосок от смерти, пойдя по замасленной проволоке.
Причудливы пути артистов, и это «всякого довольно» привело шалунов в кино, когда спектакль решили дополнить глумливой киновставкой, «Дневником Глумова», снятой хулигански, безобразно, но залихватски. Сказавши «А», скажи и «Б». Оттолкнувшись от шаткого причала первого киношного озорства, фанерная лодочка перетрушников вскоре уже плавала в открытом море кино. А промежуточной стадией стал уже известный Александрову шараш-монтаж.
В доме на углу Тверской и Вознесенского переулка с марта 1923 года разместился монтажный отдел Госкино, где царила озорная и неутомимая Эсфирь Шуб, увлеченно монтировавшая заграничные фильмы для выпуска в советский прокат. Тогда еще не свирепствовало авторское право, молодое советское государство плевать хотело на деятелей буржуазного искусства и вытворяло с их лентами что хотело. Эсфирь привлекла к работе и Сережу с Гришей. Александров, наловчившийся в Екатеринбурге, получил возможность показать свое мастерство монтажера, и вновь зачиркали ножницы.
Начали с перемонтажа «Доктора Мабузе» Фрица Ланга с Клаем Рогге в главной роли. Мистический, полный туманностей фильм превратился в картину с остросоциальным звучанием. Шуб осталась весьма довольна. Дальше — больше. Эйзенштейн «заболел» монтажом, увидев в нем нескончаемые перспективы для кино. Они с Александровым брали ленту, перемонтировали ее, создавали новые интертитры и получали совсем другой фильм. Потом стали монтировать один фильм из двух или даже трех-четырех. Например, ленту о роскошной жизни богатых бездельников, плывущих на шикарном океанском лайнере, скрещивали с картиной о тяжелейшем труде кочегаров большого корабля. И получалось сильно: одни утопают в излишествах и лени, другие вкалывают до изнеможения. Отвратительные эксплуататоры и несчастные эксплуатируемые. В итоге первых зритель ненавидел, за вторых готов был хоть завтра с утра идти бороться.
Оставалось только применить методику эффектного монтажа в собственном фильме, и тут как раз их пригласил к себе главный идеолог Пролеткульта Валериан Плетнев, он предложил снять фильм о провокаторах в революционном подполье. Эйзенштейну тема показалась узкой, и он предложил более широкий сюжет: о революционном движении вообще, о том, как шагали к семнадцатому году. В итоге пришли к идее фильма «Стачка», и Валериан Федорович сам написал сценарий. У него получилась историческая иллюстрация, и Эйзенштейн, конечно же, все сделал по-своему. Гриша перекраивал сценарий Плетнева, Сережа, в свою очередь, переделывал сценарий сердечного друга по созданному им самим методу монтажа аттракционов — снимаем саму жизнь, монтируем, вставляем игровые сцены и получаем возбудитель социально полезной зрительской реакции.
Начали снимать по своим законам, Пролеткульт возмутился: Плетнев потребовал соблюдать сюжетную канву, придерживаться исторической достоверности, присутствия не только масс, но и отдельных персонажей. Режиссеры вступили с Пролеткультом в схватку, полетели клочки шерсти: мы снимаем кино, в котором противостоим буржуазному индивидуализму, мы творим новое пролетарское искусство, старое разрушим до основанья, а затем — мы наш, мы новый мир смонтируем! Директор Первой госкинофабрики Михин поддержал их, даже привел им талантливого оператора Тиссэ, и в итоге победили друзья сердечные, фильм вышел на экран в том виде, в каком они его сделали. И если одни критики возопили о чудовищной непонятности эстетики Эйзенштейна, другие были в восторге от монтажа аттракционов, в котором эпизоды сталкиваются один с другим, бьют зрителя по глазам, не оставляют равнодушным.
Тиссэ не просто снял «Стачку», он научил друзей всем тонкостям киносъемки. Поначалу они вынуждены были согласиться с ним, что ни черта не понимают в кинематографе, а потом, глядя на его работу, обучались великому мастерству. Он снимал своим собственным аппаратом «Эклер» и заставлял их тоже время от времени крутить ручку. Он — в элегантном костюме и всегда выбрит до блеска, они — вечно неопрятные, в блузах, скроенных из шерстяных одеял. Заставил их тоже следить за собой и одеваться во что-то более человеческое.
«Стачку» снимали без профессиональных актеров, все главные роли исполняла «железная» пятерка: Гоморов, Антонов, Александров, Левшин и Штраух. Однажды их чуть не избили, когда массовку, играющую демонстрантов и ни о чем не предупрежденную, стали поливать холодной водой из брандспойтов. От избиения спас Гриша, вышел и приказал его тоже поливать. Мало! Не только его одного, пусть остальные становятся! Встали остальные. И самого Эйзенштейна сюда! Встал под холодную воду и Сергей. Поливали их, пока массовка, получив сатисфакцию, не дала отмашку.
Пролеткульт предрекал фильму провал, который означал бы, что команде «Перетру» больше не дадут снимать советское кино. Премьера в «Художественном» полностью опровергла это пророчество, зрители горячо аплодировали, метод монтажа аттракционов одержал полную победу. За «Стачкой» поступил заказ на ленту о революции 1905 года.
Они уже написали половину сценария о Первой Конной Буденного, когда их вызвал на сей раз не Плетнев, а председатель ЦИК Калинин: был на «Мудреце», видел «Стачку», такие молоденькие, а как широко шагаете, нужна фильма о пятом годе, я верю именно в вас.
И — внимание! Приготовиться! Начали!
Американская киноакадемия признала «Потемкина» лучшим фильмом 1926 года. Фильм запретили в большинстве европейских стран. А в газетах писали, что с выходом «Броненосца» СССР стал кинодержавой.
И вот теперь друзья сердечные впопыхах монтировали новый фильм, поначалу называвшийся по книге Джона Рида, а в итоге ставший «Октябрем». Любой лишний вопрос приводил Сергея в бешенство, и Гриша старался по возможности помалкивать. Шуршала перфорированная змея, щелкали ножницы, шушукались друг с другом склеиваемые кадры. Эйзенштейн то и дело недовольно кряхтел и пыхтел, ему уже все не нравилось.
— Эх, не хватает живоглота!
— Какого еще?
— Который, помнишь, мышей и лягушек глотал. Зря мы его не сняли. Сейчас бы пригодился.
— Как символ чего?
— Как символ живоглотства
