Владислав Бахревский - Свадьбы
- Что стряслось?
Мыловарщик боярину в ноги:.
- Твой человек свечи у меня воровал. Смотри, полну рубаху набил.
- Человек это мой, вижу. Вижу, как бережет он доброе имя своего господина. Будьте все у моего крыльца во дворе. Я при вас накажу обидчика. Чтобы знали в Москве, как жалует разбойников, чужих и своих, боярин Морозов.
Крик поднялся, беготня. Мыловарщик и сам не рад, втолкнула дворня его с учениками во двор, кулаками дорогу указывает, а возле заднего крыльца угомонились. Боярин скор - уже переоделся, на стуле сидит, а возле крыльца свежая солома. На казнь всю дворню согнали. Вытряхнули у вора из-под рубахи нахапанные свечи - и на солому. Палачей двое, с кнутами.
Морозов крикнул своей дворне:
- Возьмите свечи!
. Взяли.
- Зажгите!
Зажгли. Повернулся к палачам:
- Порите, покуда свечи не погаснут.
Палачи кнутами сплеча, крест-накрест. Только мясо с костей клочьями летит, а свечи добрые, лучшие, им до утра гореть хватит.
Женщина с четырьмя ребятишками впереди стояла, жена бедняги. Увидала, что спасения мужу нет, на коленях поползла к крыльцу. Упала на мужа, забилась:
- Пощади!
- Пощади, боярин! - взмолился мыловарщик.
Боярин перекрестился, но сказал неумолимо:
- Эта его казнь и наша казнь за грех, за мерзкую нашу жизнь. Все мы должны нести свой крест.
Женщину оттащили. Снова засвистели кнуты, а холоп уже бездыханен, мертвому не больно, но живым каково?
Георгий на спину холопа не глядел, а тут глянул - и упал.
Опамятовался уж за воротами морозовской усадьбы. Ученики мыловарщика волокли его под руки. Встал он на ноги, пошел, но хватило сил до огородов. Как дохнуло мылом да жиром так и согнуло его в три погибели, рвет без остановки. Махнул ученикам рукой.
- Ступайте! Отдышусь - приду.
Хозяин велел оставить его. Они в одну сторону, а Георгий, пошатываясь в другую.
Сам не понял, как за городской стеной очутился. К городу повернулся - тошнит, в поля пошел. Пошел и пошел. Да все скорей, скорей. А потом упал под кустом и заснул.
Весна была суматошная, тепло началось в марте, в середине апреля леса зазеленели, а потом погода расквасилась, шли дожди вперемежку со снегом, не верилось, что бывает на белом свете лето, парные реки, травы по пояс. И вдруг - теплый, нездешний вечер. Солнце склонилось к лесам, ветерком тянуло, но и ветер-то был добрый, поглаживал, а не пронизывал.
Дорога была пустынна, Георгий шел не таясь, увидел впереди человека - стал нагонять.
Человек сильно хромал. Георгий поравнялся с ним и спросил:
- Ногу, что ли, натер?
Хромающий обшарил парня взглядом: какого, мол, ты поля ягода, - и почти виновато улыбнулся:
- Жмут проклятые!
Только теперь Георгий разглядел: чеботы на страдальце чудные, не нашенские.
- У немцев, что ли, купил?
- Всучили.
- Куда ж ты глядел?
Страдалец поморщился от боли, и Георгий решил переменить разговор:
- Далеко идешь-то?
- А ты?
- Я?.. - Георгий почесал в затылке и сказал напропалую:
- А я, кажется, сбежал…
- Кажется или все-таки сбежал?
Георгий обернулся через плечо на город, поглядел в серые умные глаза спутника и ответил потверже:
- Да выходит, сбежал…
- Ишь как у тебя просто.
- А ты тоже, что ли, сбежал?
Хромающий человек застонал и сел на землю.
- Не смогу больше, ноги сводит.
- Давай поменяемся, коли мне по ноге придутся. - Георгий глянул на свои хлюпающие сапоги и прикусил язык. Но страдалец обрадовался.
- А что? Давай попробуем.
И тут со стороны города послышался конский топ.
Бежать? Но справа и слева от дороги пашня, много не набегаешь. И всадники уже видны.
- Рейтары! - углядел зоркий Георгий.
- Рейтары? А ну-ка, бери какую-нибудь тряпку да чисть мне башмаки.
Георгий переспрашивать не стал. Выдрал кусок из подола исподней рубахи и принялся вытирать грязь с немецких башмаков спутника.
Рейтары мимо не проехали. Остановились. У Георгия аж в животе пискнуло, но тут раздалась чужая речь. Его спутник говорил по-шведски:
- Добрый вечер, господа. Можете не беспокоиться. Я и мой слуга в полном здравии.
- Ты - швед? - удивился сержант.
- Я купец. У меня здесь неподалеку завелась подружка. Вдова. Ее имение сразу за лесом, поэтому прошу не удивляться, что мой слуга чистит мне обувь. Я могу смириться с такой одеждой, но обувь моя должна блестеть. А вы, господа, куда следуете?
- Голштинские послы едут, завтра-послезавтра будут в Москве, вот мы и смотрим за дорогами. В Московии что ни мужик, то разбойник.
- О, господа! Я не первый раз хожу этой дорогой - чего не вытерпишь ради любовных утех, но здесь всегда спокойно.
- До поры до времени спокойно. В следующий раз советую брать не только слугу, но и пару пистолетов, герр любовник. Удачи!
Рейтары ускакали.
Мнимый швед снял шапку и вытер вспотевший лоб.
- А теперь, братец, сворачиваем на первую же стежку и жмем что духу.
- А переобуваться?
- Некогда.
Они побежали, и на бегу Георгий все-таки спросил:
- Значит, ты тоже беглый?
Мнимый швед засмеялся.
- Тебе все надо разжевать и в рот положить?
На краю поля стоял потемневший от снега и дождя стог соломы.
- Здесь и заночуем.
Мнимый швед взял на себя старшинство, Георгий этому не противился. Он беззаботно рассказал о своей нехитрой жизни и ждал ответных откровений, но спутник молчал.
- А ты-то от кого убежал? - не выдержал и начал допрос Георгий.
Они выкопали в стоге пещеру, им было тепло, но вот так сидеть друг против друга, касаться друг друга то рукой, то ногой и молчать Георгий не мог.
Федор Порошин - мнимый швед, человек князя Никиты Ивановича Одоевского, а ныне беглец - снял наконец с ног свою обузу - башмаки немецкие - и хотел одного: помолчать, полежать, подумать, но спутник ему попался словоохотливый, молодой, наивный. И Федор Порошин не стал играть с ним в кошки-мышки.
- Запомни, - сказал он ему, молча выслушав все вопросы, - не каждому встречному рассказывай о своем побеге. На белом свете всяких людей хватает. И добрые и злые - одному богу молятся. Коли шкуры не жаль - болтай, а коли не дурак - поменьше спрашивай, побольше слушай. Парень ты хороший, но о себе я рассказывать не стану, вот куда иду - не секрет. Русский человек, коли не подлец и зла своим не желает, не в Литву бежит, не к шведам - на вольный Дон.
- А чего ж ты не по-нашему лопотал с рейтарами?
- Залопотал бы по-нашему, знаешь, где бы мы теперь были?
- В тюрьме?
- Догадливый.
- А ты, может, и вправду немец?
- Что ж, коли мы русские, так нам чужая грамота не по уму, что ли?
- Может, и по уму, только где ей научишься? Я свою- то, русскую, еле одолел. Монахи меня научили.
- Мы с тобою, глядишь, и не свидимся больше, и вот что я тебе хочу сказать, а ты слушай да смекай. Русские люди все в холопстве, бояре - у царя, мы - у бояр. Все мы только слуги, да служим не отечеству, а боярскому мамону. Чтобы нам с тобою, холопам, а то и того хуже, крепостным крестьянам, до настоящей службы дойти, ста лет не хватит, а до ста мы не доживем. Лестница, она вон какая! Коли в стрельцы возьмут, будешь стрельцом 10-го полка, 9-го, 5-го, второго, первого, десятник, полусотник, сотник, полковник. Ну, коли полковник, так и дворянин. А у дворянства тоже лестница: дети боярские, городовые дети боярские, дворцовые дети боярские, выборные дети боярские, а потом уже собственно дворянство: городовое, дворцовое, выборное, московское. А важный московский дворянин в управлении получает лишь самые захолустные острожки, в городах воеводами - бояре. Лучшие города за девятнадцатью княжескими родами…
- Чего ты мне все это рассказываешь? Нам с тобой боярами не быть, коли боярами не родились. .
- Потому и говорю. Чтобы нам людьми себя чувствовать, нужно, чтобы эти высокородные тупицы без нас шагу не могли ступить, а для этого познай науки. Боярам учиться некогда: охота, пиры, царские праздники… Помяни мое слово, в России высоко поднимутся ученые люди, куда выше и дворянства и боярства, вровень с самим царем, потому что царь без ученого человека как без рук.
“А чего ж ты, ученый человек, на Дон бежишь?” - подумал про себя Георгий.
И Федор Порошин поглядел ему в лицо, словно услышал вопрос.
- К моей науке да капельку бы удачи. К одному счастье само льнет, а другой всю жизнь, как рыба об лед. Через лед видно, да рыбий хвост не топор. На вольном Дону поищу удачу свою. На Дону всякий человек - казак.
“Стало быть, и я на Дон иду? - подумал, засыпая, Георгий. - Я и не подлец, и зла никому не желаю…”
И вспомнил вдруг свою голубую боярыню.
“Одна теперь на Москве осталась!”
Надо же такое сказать, а сказалось.
И заснул. И всю ночь улыбалась ему издали ласковая боярыня.
