Всеволод Соловьев - У развалин
— Ну что-жъ, видно такъ надо, да, я не могу больше такъ жить, я давно, давно задыхаюсь — и всему есть конецъ… Я не могу больше… это хуже смерти…
— Значитъ, что-жъ… значитъ, ты просто разлюбила мужа? — разслышала она. — Скажи пожалуйста… развѣ я силой взялъ тебя, развѣ я прибѣгалъ къ какимъ-нибудь ухищреніямъ, недостойнымъ соблазнамъ? Я сказалъ, что люблю тебя — и не лгалъ… ты отвѣтила такимъ же точно признаніемъ, ты клялась, что тебѣ никого и ничего не надо кромѣ меня, что ты никогда меня не покинешь — и лгала…
— Нѣтъ, я не лгала, — все съ тѣмъ же холоднымъ блескомъ глазъ продолжала она, больше отвѣчая себѣ самой, чѣмъ на слова его, — но я никого и ничего не знала, я была ребенкомъ. За тобою осталась вся жизнь, а у меня она еще не начиналась. Моего чувства къ тебѣ было бы навсегда для меня довольно, если-бъ ты хоть немного жалѣлъ меня и думалъ, о моихъ требованіяхъ, или… если-бъ у меня были дѣти… Зачѣмъ же ты не оставилъ меня ничего незнавшей и непонимавшей дурочкой?!. тогда, можетъ быть, я тоже бы справилась… Нѣтъ, ты захотѣлъ поднять меня до себя — иначе тебѣ было бы скучно со мною и я тебѣ скоро бы надоѣла… И вотъ этимъ-то ты и погубилъ меня… Вѣдь восемь лѣтъ я училась, ты же училъ меня, восемь лѣтъ я читала, я думала… Ты вѣдь открылъ мнѣ глаза, ты заставилъ работать мои мысли… Ты указалъ мнѣ на тѣхъ, кому я должна была вѣрить, далъ мнѣ ихъ книги… И я узнала наконецъ, что такъ жить нельзя… я боролась съ собою, терпѣла, молчала, долго терпѣла и молчала… Но!.. всему конецъ… я не живу — и еще не умерла… Мнѣ надо или жизни, или смерти… и сейчасъ, сейчасъ!
Она поднялась съ кресла, схватилась за грудь. Зрачки ея глазъ расширились и въ нихъ мелькнуло мучительное, почти безумное выраженіе.
Шатровъ задыхался.
— Такъ я… я во всемъ виноватъ… — прохрипѣлъ онъ, — я, старый мужъ, заѣлъ твой вѣкъ… и это сразу… такъ… сейчасъ!.. оттого что пріѣхалъ мой племянникъ, съ которымъ ты наговорилась, наплакалась…
Онъ остановился, задохнулся — и вдругъ крикнулъ черезъ силу:
— Съ которымъ ты цѣловалась!.. Не притворяйся же, не лги… скажи мнѣ прямо, что ты его… любишь!
Она вздрогнула. Ея руки опустились; потомъ тотчасъ же поднялись и она стиснула ими себѣ голову.
— Я… я никогда… Боже мой… теперь я чувствую… понимаю… да, да, да!.. это правда… вотъ что это… я люблю, люблю его!
Она пошатнулась, но удержалась на ногахъ — и какъ сумасшедшая выбѣжала изъ комнаты.
XII
Она бѣжала, какъ будто кто-нибудь гнался за нею. Она бѣжала такъ быстро, какъ уже не бѣгала со времени дѣтства.
Она въ саду, среди цвѣтниковъ, отъ которыхъ, послѣ знойнаго дня, такъ и пышетъ теплымъ благоуханіемъ. Она мчится по кленовой аллеѣ, спускается по крутой дорожкѣ къ рѣкѣ, бѣжитъ берегомъ, въ прозрачномъ сумракѣ, среди влажной, покрытой росою травы…
Сердце ея то мучительно колотится, то совсѣмъ замираетъ — и дышать нечѣмъ. И только одно повторяется, безъ конца, все громче, все отчаяннѣй: «такъ, вотъ что это!.. я люблю его… Боже мой… я люблю его»!..
Все кружится у нея породъ глазами. Она видитъ какъ на встрѣчу ей несутся кусты, деревья… Вотъ блеснула ей прямо въ глаза рѣка и тоже понеслась ей навстрѣчу.
Она все бѣжитъ… рѣка разростается… ближе… ближе… Пахнуло запахомъ воды, влажнымъ холодомъ Боже мой… я люблю, я люблю его!..
Онъ глядитъ на нее ясными, нѣжными глазами… онъ цѣлуетъ ея руки… «Такъ вотъ любовь… вотъ»!..
А рѣка надвигается… что это? она летитъ!.. какъ холодно!.. что это, что?!.
И все исчезло. Никто не видѣлъ, среди глухой тишины поздняго лѣтняго вечера, какъ она, охваченая ужасомъ и безуміемъ, мучительной потребностью бѣжать дальше, дальше, все впередъ и впередъ, не сознавая того, что дѣлаетъ, прямо взбѣжала на обрывъ, къ тому мѣсту, гдѣ рѣчныя воды были особенно глубоки, оступилась — и очнулась только тогда, когда стала захлебываться.
Она сдѣлала отчаянное усиліе, выплыла, крикнула; но голова ея закружилась — и она пошла ко дну…
Однако ея отчаянный, предсмертный крикъ былъ услышанъ. Тихимъ, но зловѣщимъ эхомъ повторился онъ у развалинъ, у открытаго окна, гдѣ стоялъ Бобрищевъ, собираясь съ мыслями, рѣшая какъ же теперь быть… Бобрищевъ вздрогнулъ отъ охватившаго его смертнаго холода… узналъ ея голосъ… почувствовалъ послѣдній, безнадежный призывъ ея…
Онъ бросился въ домъ, сзывая людей, полный ужаса и отчаянія. Дмитрій Валерьянычъ, шатаясь, вышелъ изъ кабинета. Кинулись въ спальню, въ уборную — Сони нигдѣ не было…
— Къ рѣкѣ! къ рѣкѣ! — озаренный страшной внезапной мыслью, кричалъ Бобрищевъ, — скорѣй… за мной!..
Только къ полдню удалось найти ея тѣло…
Она лежитъ неподвижная, холодная, влажная. По ней скользятъ и трепещутъ прощальные, безучастные лучи солнца. Дверь въ залу отворяется и твердой, спѣшной поступью, сѣдой, всклоченный, растерянный и страшный — входитъ Дмитрій Валерьянычъ. Онъ увидѣлъ ее — и вдругъ улыбнулся. Онъ подошелъ къ ней, взялъ ея руку.
— Ну, Соня, пора!.. все ужъ готово… всѣ вещи уложены… ѣдемъ!.. — говоритъ онъ и теребитъ ее за руку. — Да проснись же — говорю: пора, лошади поданы… ѣдемъ… Что же она спитъ?.. Саша! гдѣ ты, Саша!
Бобрищевъ появляется у дверей. Онъ едва держится на ногахъ.
Дядя подходитъ къ нему и шепчетъ ему на ухо:
— Она спитъ… а ѣхать пора… какъ тутъ быть? пойди, разбуди ее… можетъ быть, она тебя послушается… вѣдь она тебя любитъ — сама сказала… а я теперь засну, усталъ съ этой уборкой, обо всемъ-то подумать надо… спать какъ хочется!
Онъ зѣвнулъ, потянулся и, безучастно взглянувъ на Соню, пошелъ изъ залы. Бобрищевъ упалъ передъ тѣломъ Сони и вдругъ зарыдалъ громко, неудержимо. Это рыданіе было его спасеніемъ, возвратомъ къ жизни.
1917
