Нина Воронель - Оригиналы
Ханохом Левином прошлого десятилетия – то грандиозно! Но это сейчас. А когда он сам ставил свои пьесы, и ставил весьма и весьма неплохо, никто в Европе им не заинтересовался!
Что же заставило французов вдруг полюбить нашего странного печального драматурга? Его странность, его печаль или что-то другое, более простое и понятное?
Уже не секрет, что 21 век начался давно невиданным размахом антисемитизма, который шаг за шагом выходит на центральную арену истории. Эти безобразным недугом охвачены ведущие телевизионные каналы, ведущие европейские газеты и ведущие европейские университеты, еще вчера кичившиеся своем либерализмом. Идет бурный процесс демонизации евреев и превращения Израиля в главную угрозу мировому спокойствию. Если вслушаться в слаженный хор европейских интеллектуалов, можно явственно уловить набирающее силу желание принести евреев в жертву и с облегчением расслабиться.
Но где-то в глубине антисемитских сердец европейских интеллектуалов, - не на поверхности, конечно, а под плотным слоем страха, нагнетаемого арабским террором, еще теплятся остатки прошлых убеждений. Еще не совсем забыты времена, когда было стыдно считаться антисемитом. А тут, как нельзя кстати, под руку подворачивается Ханох Левин, талантливо этих евреев принижающий, проклинающий и со знанием дела разоблачающий их отвратительную сущность.
И на душе становится так хорошо и легко.
«Мы не виноваты, – утешают себя бывшие либералы, - мы видели вчера пьесу Ханоха Левина, а он ведь израильтянин и еврей! Что же делать, если нам отвратительны его герои с их вечными жалобами на импотенцию и несварение желудка, с их неспособностью любить не только других, но даже самих себя! Он сам израильтянин и еврей, а так их не любит! Почему же должны любить их мы – благородные и справедливые обладатели здоровой мужской потенции и хорошего пищеварения? Так стоит ли из-за этих жалких уродов подвергать опасности нашу несравненную европейскую цивилизацию? Стоит ли ради них рисковать нашим миром и благополучием?»
А тут уж недалеко до проклятого, немножко постыдного, но уместного вопроса – может быть, не так уж неправ был Адольф Гитлер, приложивший столько сил для уничтожения вредоносного еврейского племени?
Боюсь, что сегодня Ханох Левин мог бы на этот вопрос ответить утвердительно.
СКОМОРОХИ
В тот светлый период шестидесятых, когда советские вожди выращивая кукурузу в тундре, еще не помышляли о вводе своих танков в дружественный Афганистан или в братскую Прагу, советские интеллектуалы вообразили, что не позже завтрашнего дня наступит истинный расцвет демократических свобод. В те сладкие дни смелых дерзаний и необоснованных надежд режиссер Геннадий Юденич создал передвижной театр-студию "Скоморох", который с ходу сделал заявку на пересмотр основных принципов отечественной историософии. Геннадий Юденич так и назвал свой спектакль: "История государства Российского" - на меньшее он не претендовал.
Под неприхотливый рефрен "земля у нас богата, порядка только нет" неизменные и вечные Ваня и Маша никак не могли разорвать заколдованный круг рока. Снова и снова они, невзирая на эпоху, любили друг друга, а эпоха каждый раз разлучала их, оставляя очередную Машу горько рыдать над окровавленным трупом очередного Вани. На смену старому царю или князю приходил новый, Ванин сын подрастал и встречал свою Машу, они любили друг друга, но вновь случалась война или террор, и вновь безутешная Маша рыдала над Ваниным трупом. Не только манерой построения, но и лихой балаганной условностью спектакль вызывал ассоциации с известной народной песенкой "У попа была собака..." и очаровывал зрителей отчаянным разгулом висельного веселья. Даже трагический подтекст не мог унять восторг залихватского присвиста, молодецкого притопа и скоморошьего обличительного смеха.
Жадная до политических намеков и прозрачных аналогий публика встретила спектакль на ура: после короткого бродяжничества по алтайским и сибирским клубным сценам театр Юденича триумфально въехал в Москву. Пару лет он был нарасхват. В переполненных залах Дома журналиста, Дома кино и Дома писателя, в клубах научно-исследовательских институтов осмелевшие "сливки" столичной научно-художественной интеллигенции горько хохотали и восторженно плакали над судьбой Вани и Маши, так трогательно напоминающей их собственную судьбу.
Начальство пока помалкивало. То ли оно не получило соответственных доносов, что сомнительно, то ли было введено в заблуждение довольно неуклюжей концовкой спектакля, в которой чудом уцелевшие в огне революции Ваня и Маша под сенью алых знамен отправлялись в тундру выращивать кукурузу. То ли просто время не пришло: надежды хоть и потускнели, но все еще смутно озаряли завтрашний день. Однако к концу шестьдесят восьмого вещи вернулись на круги своя: с надеждами было покончено, со смелыми дерзаниями тоже, кое-кого посадили, кое-кому заткнули рот, и театр "Скоморох" закрылся по велению свыше.
Несколько голодных лет научили Юденича уму-разуму: когда к семьдесят первому году ему удалось собрать новый бесприютный ансамбль, программу спектаклей он продумал тщательно и с расчетом. В ней не было никаких сомнительных рефренов, никаких полупрозрачных намеков: она просматривалась вся насквозь, до дна, и даже самый придирчивый глаз не углядел бы в ней крамолы. Потому что никакой крамолы в ней не было.
Весь свой недюжинный режиссерский дар Юденич потратил на решение формальных задач, подчеркнуто пренебрегая всеми другими аспектами творческого процесса: он постарался сделать захватывающе интересным зрелищем "Оптимистическую трагедию" Вишневского, эту давно устаревшую безвкусную псевдоромантическую псевдо-поэму о столь дорого стоившей России революции. Но, полностью сосредоточившись на формальной стороне режиссуры, Юденич ни словом, ни намеком не обмолвился о последствиях революции - он рассказал о ней так, словно она произошла вчера и последствия эти никому еще не ведомы.
Все в этом спектакле было поразительно и эффектно, начиная с первой сцены. Боевые шеренги волнообразно выплескивались к рампе, под оглушительный рев артиллерийской канонады падали на полпути, и в мелькающем свете стремительно катились почти до оркестровой ямы, единым прыжком соскакивали в нее и по-пластунски уползали за кулисы. А через миг опять выплескивались на сцену в том же боевом порядке, опять падали, опять катились по доскам пола, чтобы единым прыжком спрыгнуть в яму, уползти за кулисы и снова выбежать к рампе.
Ритм движения, света и звука завораживал гипнотически, и ошеломленный зритель на миг верил в великие возможности революционных масс. Не было ни костюмов, ни декораций: тридцать отлично тренированных цирковых актеров, не получающих ни копейки ни за спектакли, ни за репетиции, двигались в такт тексту, создавая живую иллюстрацию к каждой реплике.
Не к каждой сцене, не к каждой ситуации, а именно к каждой реплике. Это была грандиозная работа. И даже "Город на заре", лживый ура-патриотический миф о постройке Комсомольска-на-Амуре, украденный на заре советского театра Алексеем Арбузовым у Александра Галича (было бы что красть!) - в руках Юденича превратился в блистательное сценическое действо. Ложь там чудесным образом начинала казаться правдой, и самый зоркий глаз не нашел бы там намека на истинных "комсомольцев в бушлатах" - зэков, которые этот Комсомольск строили. Юденич начисто выкорчевал из постановки все, что могло бы зародить малейшее подозрение даже в возможность такого намека.
И он достиг своего: ему в конце концов утвердили стационарный театр - нормальный, не бездомный, со сценой, кулисами, гримерами, костюмерами, где актеры получают зарплату, и билетерши, помахивая программками, провожают зрителей на указанные в билетах места.
Московская интеллигенция разделилась: одни восхищались виртуозностью режиссера, другие яростно осуждали его за предательство. А ему было все равно: он был готов на все ради профессионального осуществления. Его театральное ремесло давно стало его религией, его божеством, он мог заложить свою душу любому дьяволу, только бы иметь возможность превращать чужие слова в сценическое чудо.
Я вспомнила о нем через тридцать лет разлуки с Россией, посмотревши в театре "Тмуна" (в переводе с иврита - "Картина") очаровательный спектакль режиссера Игоря Березина "Роза Иерихона" по пьесе молодого израильского драматурга Рои Хена. Все было совершенно иначе - по форме, и очень похоже - по существу.
Внешне театр "Тмуна" ничем не напоминает бродячий театр Юденича, хотя бы потому, что у Юденича никакого театра не было, у него была только труппа и энтузиазм. У Березина в "Тмуне" тоже есть труппа и энтузиазм, но впридачу к труппе у него есть крыша над головой. Хоть крыша эта приютилась в темном переулке, затерянном в отдаленном индустриальном районе, и все же это настоящая крыша, прикрывающая большой разгороженный сарай, в котором умещается сцена, зрительный зал, крошечная актерская уборная-унисекс, и даже кафе. Об оркестровой яме, разумеется, не может быть и речи, но ведь и оркестр давно уже отменили - за него отлично справляется магнитофон, маленькая черная коробочка, хранящая в своих недрах голоса и инструменты.
