Саша Бер - Кровь первая. Арии. Они
Она ожидала увидеть кого угодно, но только не того, кто появился. Раздвинув траву, на холм, прямо перед ней, всего, примерно, в шагах десяти, вышел здоровенный волк. Он был огромен, по крайней мере так Данухе показалось. Зверь скалился, вертел мордой, то и дело клацая зубищами, в попытках поймать приставучую сороку. У бабы сердце рухнуло в пятки, гулко шмякнувшись и замирая. Волк, увидев её, тоже замер. Перестав обращать внимание на птицу и в упор уставившись на бабу, низко зарычал, оголяя огромные жёлтые клыки и прижимая уши.
Что сделалось с Данухой тогда, она и сама позже объяснить не смогла, даже самой себе. Первый испуг, при виде зверя, сначала вогнал её в ступор панического страха, а за тем, как-то резко накатил на неё волной обиды, за всю эту грёбанную жизнь, а последняя быстро вырастая, захлестнула кипятком злобной ярости. Всё её тело напряглось, даже челюсти сжались с такой силой, что мышцы на лице сузили глаза до щёлок. Она замычала носом, как турица и шагнула вверх к зверю на встречу. Волк оказался какой-то неправильный. В подобном случае правильный волк, нападать на эту бабу не стал бы. Правильный волк просто бы пугал, стараясь заставить её бежать. Каждый волк нюхом чует два вида страха у добычи. Когда добыча удирает и тогда её надо поймать и сожрать, и когда добыча кидается сдуру защищаться, набрасывается на охотника, полностью ополоумев. Такую неправильную добычу лучше не трогать первому, а коль один, так не трогать вообще. Волк, даже самый голодный не накинется на жертву, если та своими ополоумевшими маханиями руками или тем что в них есть, может нанести ему хоть какую-нибудь рану. Он не трус, он зверь умный. Зверюга знает, что раненный или покалеченный он тут же станет добычей своих же собратьев. Таков волчий закон. Раненный значить слабый, а слабый должен умереть. Поэтому каждый нормальный волк, очень рьяно следит за целостностью своей шкуры, лап и зубов. Этот волк оказался совсем неправильным. Он оказался обнаглевшим и без башки на шее. Он не задумываясь кинулся с распахнутой пастью на бабу одним прыжком. От неожиданности Дануха вытянула вперёд руку с пучком травы, прямо перед собой, как бы заслоняясь, даже глаза закрыла, и он со всего маха заглотил кусок корней с землёй в открытую пасть «по самые внутренности». Но зверь был тяжёлый, а прыжок его был столь быстрым, что толстую и грузную бабу он снёс, как пушинку. И покатились они по склону кучей малой. Дальше Дануха плохо помнила, что было. Помнила, что орала во всю свою глотку почти в самое его ухо, то и дело срываясь на визг и молотила камнюкой ему по морде. Умудрилась даже куснуть его за это ухо, но малозубый рот никаких заметных увечий этим нанести зверю не смог. Сколько они так катились вниз, или просто катались на месте, она не знала. Помнила, что поначалу он сильно брыкался лапами и извивался, как живая рыба на раскалённом камне. Но хорошо запомнила самый конец, когда уже сидела верхом на его боку и схватив камень двумя руками, плющила его башку. Помнила, что Воровайка, дура пернатая, постоянно мешала, подлетая под горячую руку, клюя его и щипая. Потом перестала летать, а лишь прыгая по земле, в перерывах между прикладыванием каменюки на волчью морду, стремилась во что бы то ни стало клюнуть серого в месиво, в которое была уже превращена вся его башка. Наконец, Дануха остановилась. Устала, притомилась. И только тут поняла, что зверь давно уж мёртв. Тяжело дыша, обалдевшими от азарта схватки глазами, посмотрела на Воровайку, которая скакала вокруг, подтаскивая одно крыло, но также переставшая кидаться на убитого. Видимо от Данухи ей всё-таки прилетело. Долеталась под горячей рукой. Баба, продолжая сидеть на туше, резко обернулась, как будто её кто-то неожиданно окликнул и увидела на вершине холма второго волка, и тут же как есть поняла, что тот второй — волчица. Вот почему-то прям по морде признала. Она так же, как и её кобель стояла на том же самом месте, откуда прыгал первый и также скалилась, каждый раз издавая на выдохе сиплое рычание, но вниз не кидалась. Дануха, всё ещё не отойдя от горячки скоротечной схватки, медленно по-ухарски поднялась, поудобней перехватила окровавленный камень в правую руку и зачем-то ухватив за хвост дохлого волка левой, стала грозно наступать, медленно поднимаясь по склону и волоча тушу по траве за хвост. Дело это было не лёгким, но она упорно, почему-то, дохлятину отпускать не хотела. Спроси зачем, сама не знает. Тащила, да волокла. Сделав несколько шагов, Дануха каким-то внутренним чутьём поняла, что волчица правильная и нападать на неё не собирается. Она перестала рычать, лишь изредка оскаливая клыки. Опустила морду к земле, как будто ей так было лучше видно и поджала между ног к животу хвост. Баба тоже столбом встала, чуть наклонившись вперёд, набычилась, злобно зыркая на соперницу из-под бровей и только тут, наконец-то, бросила хвост убитого.
— Ну, чё, сучка, — глухо, прорычала Дануха осипшим от ора голосом, при этом поигрывая каменюкой в руке, — съела? Теперяча, тварина, я вами закусывать буду, а не вы мной. Я вам блядям покажу, у кого подол ширши.
Волчица перестала скалиться, подняла морду, прислушиваясь, принюхалась, затем дёрнула головой вверх и сторону и тут же исчезла. И только тут Дануха с концами поняла, что всё для неё закончилось. Она победила. Азарт схватки отпустил, но внутренняя злость осталась всё на том же месте.
— Так молвите дикой надо стать? — совсем уж осипшим голосом спросила она у кого-то, смотря при этом себе под ноги, но ничего там на рассматривая, — ну так, я вам, покажу, чё значить дика баба. Вы у мяня все, уёбища, кровятиной ссаться будятя.
Кому это она всё говорила, кого стращала да запугивала, знала лишь она сама.
Стало совсем светло. Дануха оглянулась на бесконечно далёкий горизонт за рекой. Там, шевелясь и дёргаясь, будто живое, вылезало из-под земли солнце. На бабу как-то резко навалилась усталость и апатия. Бесчувственное до этого тело, неожиданно заныло, заболело в разных местах. На левой груди рубаха была разодрана волчьими когтями и сильно пропитана кровью. Она аккуратно отлепила рубаху за разрез ворота от тела и заглянула внутрь. Рваные следы когтей чётко прослеживались в мазне запекающейся крови. Похоже сильно зацепил, глубоко, пока тут лапами размахивал.
— Плоха рана, — грустно проговорила она, обращаясь к притихшей Воровайке, — когти грязны. Можеть и гнить начать.
Наконец, она выпустила окровавленный камень и осмотрела руки. Они были тоже все исполосованы ссадинами, но то были мелкие, плёвые. Спина ныла, но туда не заглянешь. Осмотрела рубаху. Грязная, изодранная, вся в крови только не понятно в чьей. Хотя похоже и в своей, и в волчьей. Подобрала на руки смирно сидевшую сороку и двинулась, как и положено бабе по утру, приводить себя в порядок, но пошла не на реку, а дальше на змеиный источник. Она не думала, что непременно встретит там Водяницу в лыве, которая тут же излечит всё это безобразие, но где-то в глубине души все же надеялась на это.
Девы не было на источнике, поэтому лечиться пришлось самой. Осмотрела сороку внутренним взором, пронюхала. Пришла к выводу, что крыло не сломано, а просто отбито. Дануха не знала бывают ли у птиц синяки, но заморачиваться с ней не стала. Это не рана. Само образуется. Поэтому поставив на травку Воровайку, принялась за себя. Разделась до гола, бросила рубахи в родник, отмокать. Занялась сбором трав, главной из которых был подорожник. Затем стоя на коленях, осторожно смыла запёкшуюся кровь с рук и груди. После чего разжевав горькие травы с родниковой водой, аккуратно запечатала все ранки, до которых дотянулась. Пурхаясь[13] в ледяной воде, она основательно замёрзла, поэтому вновь заграбастав сороку и выловив из лывы плавающие там рубахи, двинулась на берег реки, на солнышко греться. Там и постиралась кое как, сидя голой на мелководье, развесив постирушку по прибрежным кустам.
К полудню она уже шагала вдоль берега в рваных, влажных рубахах, с клюкой в руке, найденной на том месте где спала, в направлении берлоги своего братца Данавы. Воровайку оставила там же на берегу, как ни странно легко уговорив её с ней не ходить. Сорока и не пошла. До логова колдуна, в общем-то, было не далеко. Вернулась обратно, когда солнце всё ещё было в прямо над головой. Данавы на месте не оказалось. Опять ушёл куда-то бродить. Следов чужаков видно не было. Значит до него не добрались, но и его судя по жилищу не было уже несколько дней. Надежда на то, что он остался жив, была высока, но, когда этот непутёвый изволит вернуться, непонятно. Хотя с дня на день должен появиться обязательно. На носу ведь Купальная седмица, а к ней он заявится обязательно.
Следующие живые души, о которых вспомнила Дануха — это её еби-бабы родовые, что по лесам посажены, но к ним идти не хотелось по понятным причинам. Все эти бабы большуху ненавидят. Это ж она их сослала — наказала. И таких по местным урочищам аж пять штук сидело. Вспомнила каждую. Последнюю уволокла и луны не прошло. У этой ненависть совсем свежая должна была быть. Да, любить им всем её было не за что. Особенно последней, Сакеве. Детей отобрала, правда уж большеньких, оба пацаны на подросте в ватаге бегали. Да и другие вряд ли забыли её «благоденствия». Дануха мучительно думала, что делать с ними. Пойти предупредить, прибрать к себе или пусть пропадают пропадом? Ведь коль сказать, то та же Сакева может и драться кинуться. Притом ведь драться на смерть будет тварь, а Дануха изранена, может и не сдюжить.
