Елена Крюкова - Русский Париж
Сняли домик побольше, и даже с прислугой. Ольга обновила гардероб. Питались хорошо — уже не вчерашним хлебом с селедкой и бледным кофе на завтрак: на стол подавались трепанги, лобстеры, ананасы, ветчина, дорогая икра. Когда ели — друг на друга не глядели. Жизни текли вместе, но розно.
У Игоря были любовницы. У Ольги — любовники.
Если на них находило — безумствовали ночь напролет.
А потом месяцами спали в широкой, как танго-паркет, постели, отвернувшись друг от друга.
Ольга звалась в Буэнос-Айресе — Долорес де лос Анхелес.
Игорь — Франсиско Лусифер.
Ангел и демон. Лед и огонь. Ложь и правда.
Не отличишь.
* * *А теперь они, крепко держась за руки, сходили по трапу на землю Франции.
Зачем они прибыли в Европу? Зачем Ольга взахлеб плакала, стоя на коленях перед Игорем, в их белоснежной, отделанной мрамором гостиной, в виду застланной свежевыглаженной скатертью столешницы — блеск тарелок, звон бокалов, серебро вилок-ложек, лучшее чилийское и аргентинское вино в темных узкогорлых бутылях, — умоляла: вернемся, вернемся, не могу больше! Он дрожал бровями. Молчал. Мрачнел. Выдохнул: «Вернемся. Не в Россию. В Европу. В России делать нечего. Там Сталин. Тебя убьют сразу, как сойдешь на пристань».
Ольга уткнула лоб ему в колени. И сидели: памятник горю.
Дом пока продавать не стали. Ключ от дома оставили сеньоре Флорес. Она махала руками: детки, не сторож я дому вашему, я скоро умру! «У нас тут никого нет роднее вас», — отрезал Игорь.
Трап пружинил под ногами. Ольга прижалась боком к Игорю.
Нога в узкой аргентинской туфельке ступила на землю.
— Франция, — засмеялась Ольга, — ура! Что нас ждет?
— Картежниками снова станем? Только в марсельском порту! — весело крикнул Игорь.
На их русскую речь оглядывались. Ольга бросила по-французски:
— Гляди, какая очаровательная мулатка!
— Где?
— Вон, справа идет.
Игорь оглянулся на высоченную, выше его ростом, смуглую девушку с баранье-курчавой головой и губами, как два сложенных вместе банана.
— Ничего хорошего! Обезьяна и есть обезьяна!
— Говори лучше по-русски. Услышит и обидится!
Мулатка и правда услышала. Поняла: обсуждают ее. Выше вскинула кудрявую голову. Выпрямилась как струна. Гордо вперед пошла, и круглый крепкий зад вызывающе вертелся под слишком короткой юбкой.
— У нее ноги, как у бегуньи.
— А может, она и впрямь спортс-вумен.
— Где остановимся?
— В любой гостинице. Я устала. Я здесь долго не продержусь! Жара! В Париж хочу.
* * *Поезд шел с юга на север. Из Марселя — в Париж.
Поезд стучал колесами на стыках и кренился, поезд взлаивал короткими гудками и замедлял ход; а потом опять набирал, и летела паровозная гарь в открытые окна, и люди, ругаясь, ворча — ах, какая жара стоит невыносимая! — закрывали окна, вытирали закопченные, черные лица платками.
На деревянных сиденьях вагона сидели пассажиры, тоскливо глядели в окно, на выжженную землю и густоволосые сосны, на реки и озера, на древние замки и крестьянские хижины. Глядели друг на друга. Скрашивали беззастенчивым любопытством длинный, тоскливый путь.
Рауль не сводил глаз с женщины-павлина. О чудо, он купил билет, и место — прямо напротив нее! Чудовище, муж ее, спал. Храпел на весь вагон.
Павлиниха не глядела на бедного, бледного юношу в скромном черном костюмчике. Пусть ест ее глазами! Пусть выйдет в тамбур, остынет.
Она глядела на красавчика, что сидел рядом с юнцом.
У красавчика тонкие усики над верхней губой и очень белые зубы. У красавчика смуглые скулы и длинные, как мальки океанских рыб, густо-сине-черные, морские глаза. У красавчика волосы мягкие, как масло, как темное оливковое масло; должно быть, в ладони польются, если подставить.
По левую руку красавчика восседала его красотка. Начхать на красотку! Косится. Фыркает. Дикая кошка должна фыркать! Царапаться тоже должна.
Игорь ловил глазами в окне горы, долины, дороги. Толстопузый муж павлинихи сладко спал. Мальчик в черном костюмчике судорожно сжимал потные руки под полой бедного пиджачка. Толстяк проснулся, потянулся, вытащил из кармана трубку, открыл вагонное окно и закурил. Хлопья паровозной сажи опять полетели на головы, на плечи пассажиров.
Павлиниха, смерив муженька надменным взором с ног до головы, резко захлопнула окно.
Пузан все равно упрямо докурил трубку.
Мальчик отгонял табачный дым рукой от лица.
Павлиниха зло вытащила из сумки разноцветный, как она сама, веер, обмахивалась им.
Ольга нагнулась и вытянула из чемодана рукоделье — моток черной шерсти, деревянные спицы.
Сидела и вязала черное аргентинское пончо.
Поезд трясло, и Ольга не всегда попадала концами спиц в петли.
Тогда павлиниха скалила зубы, речные крупные перлы, в звериной наглой улыбке.
— Фрина, — проворчало чудовище, — выбей в окно трубку!
Павлиниха обернулась быстрее молнии.
— Я не твоя служанка, Доминго, — спокойно, весело сквозь зубы процедила.
Глава третья
Это сон. Только сон.
Вихри батиста, и легкие широкие шаги, и руки мужчин за спиной, на пояснице, в белых перчатках кавалеры, в белых перчатках до локтей — дамы, море улыбок, разлив музыки.
Бал, Господи, бал.
Вихри летят, вихри сшибаются, скрещиваются клинками глаза, стреляют из-под бровей, летят копья лучей из широко распахнутых глаз: солнце, так много солнца, а это люстры, люстры всего лишь, яркие люстры под потолком с мощной лепниной! Все плывет и качается, и важно не сбиться с ритма. Раз-два-три, раз-два-три, раз… У вальса есть пустота, пропуск в биении сердца. Аритмия. Раз… а где два-три? Не вздохнуть. И выдоха не надо. Ты — ветер, ты — воля; ты — вольная музыка, и тебя, лодку, река музыки несет и уносит.
Бал. Бал во дворце. Зачем так было?
Никто не знает.
Куда все кануло?
О, если бы знать.
Улыбка сквозь бороду, и серая синь спокойных светлых глаз, и сильная рука на твоей талии; тебя ведут, ведут в привольном танце, и ты еле успеваешь перебирать ногами, поспевая за кавалером. Никто не удивляется, что царь танцует с тобой. Какая честь! Ты запомнишь этот вальс на всю жизнь.
Что такое — вся жизнь?
После тура вальса бородатый офицер, твой царь, кланяется тебе. Ты, задыхаясь, приседаешь в реверансе, часто поднимается в вырезе белого платья твоя полудетская грудь. Царь вынимает из кармана странное, остро блеснувшее, витое. Витую спираль. Да, браслет. «Я дочери купил! Но возьмите. Носите. И — помните».
Нежная змейка. Кованое серебро.
Змея на ее тонком, как ветка, запястье.
Ты хочешь что-то сказать, но не можешь вымолвить ни слова. Ни слова.
Зачем слова, когда — танец? Змея — это время. Она ползет, кольцами тела отсчитывая время, измеряя. Холодом охватило руку. Холод. С люстры падает холод. Лед и снег. Свет обращается в лед. Волосы снегом летят. У тебя снежный наряд! Когда и где метель могилу твою занесет? О девочка, не скоро! Это было давно. До рожденья. Ты будешь жить всегда.
Еще вальс. Еще полонез. Мазурка. Закрываешь глаза.
Перед глазами плывут серые, серебряные крыши изб. Мертвые черные поля. Бинты снегов. Сахарные головы сугробов. Родина твоя. «Я хочу умереть на Родине, если надо будет умирать». Смерть — черная ягода смородины в царском варенье, в розеточке, на подносе в руках лакея. Умирают цари. Ты простая, и ты будешь жить. Долго. Вечно.
Это сон, родная. Лишь сон. Господи, молю, до срока его не прерывай.
* * *Ифигения Дурбин захотела покататься с детишками в авто. Намеревалась проехаться до Булонского леса и обратно. Дети должны дышать свежим воздухом! Париж такой задымленный город! Легкие здесь чернеют! Надо проветривать тело и душу!
Набрала с помощью Лизетт в корзины всяких вкусностей: и икру лосося, и голубой, терпко-соленый козий сыр, и камамбер, и резаные ананасы, и красное ронское вино, а детям — в бутылях — соки и сливки! Шофер ждал у подъезда, милый славный мальчик, рыжий как костер, и на носу просо веснушек.
Женщины тащили корзины. Шофер бросился помочь, выпрыгнул из машины.
А дети вылетели из подъезда, две яркие бабочки, и — в авто впорхнули!
Сезар сел за руль. Русые локоны вились.
Ренетт угнездилась рядом, смотрела на братца, как на Санта-Клауса в Рождество.
— О-ля-ля! Поехали!
Сезар руки на руль положил. Так просто, шутя.
Нога в бархатном башмачке сама нажала педаль. Автомобиль взмукнул и тихо поехал вперед.
— О-о-о-о! Едем! Ура!
Улица скатывалась крутым выгибом вниз, к Сене. Машина катилась все быстрей, набирала ход. Дети веселились, Ренетт пыталась вырвать руль из рук Сезара: дай я! Я тоже хочу!
Рыжий парень, шофер, сломя голову бежал за машиной, орал как безумный, звал на помощь, догнать не мог.
