Роман Шмараков - Книга скворцов
XV
– А император Констанций, победив мятежника Магненция, решил вступить в Рим, чтобы показать свой блеск людям, которые ничего подобного не видели и даже не могли надеяться. Он подъезжал к городу, сенат вышел ему навстречу; перед императором несли хоругви, а позади него – драконов на копьях; дивно было глядеть, как они шипят, набухают и плещутся над толпой, когда в них роется поглощенный ими ветер.
– Что это такое? – спросил Фортунат.
– Это знамена, – пояснил госпиталий: – говорят, такие были еще у троянцев, когда те выходили против Агамемнона. Непросто было бы изобразить такое, я думаю. Дальше ехали латники, блещущие от солнца; они вместе с конями похожи были на железные изваяния, тихонько тронувшиеся с места, словно в них вложен живой дух. Сам Констанций ехал в колеснице, усаженной драгоценными камнями, невозмутимый, не внемля народному плеску; он смотрел перед собой, не сплевывал, не обтирал рта или носа и не шевелил руками, словно статуя, разве что при въезде в высокие ворота он, хоть и был незавидного роста, наклонял голову, хотя и это, пожалуй, статуя сделала бы так же.
– Мне кажется, – сказал Фортунат, – не так уж трудно было бы изобразить, что эти драконы – пустые и что в них только бьется ветер, как в парусах; и хоть ветер невидим, но у хорошего живописца есть разные средства.
– А все-таки есть вещи, – отвечал госпиталий, – от которых живописец отступится. Джованни Боттони – да благословится его память за то, что он дает мне примеров больше, чем Гней Помпей и все консулы, – как было сказано, однажды заболел, да так, что от горячки совсем лишился рассудка, а когда выздоровел, то пришел к восколею и заказал ему изображение ума, с тем чтобы посвятить его в храм, как полагается. Мастер, впервые услышав такое, начал было говорить, что так не делается, что люди приносят в церковь свои изваяния, на коне и пешие, соколов, собак, исцеленные руки и ноги и другие вещи, которые можно вылить из воска, и даже если у них прошло сластолюбие, которое всю жизнь их донимало, или неуместная смешливость, то заказывают восковую печень или селезенку, так что и серу Джованни следует назвать то место, где, по его наблюдению, был у него разум, или изобразить себя целиком, а уж он-де постарается расписать его охрой, как живого, однако сер Джованни упирался, говоря, что никто не изображает дворец вместо короля, так что мастер, вконец выведенный из себя, схватив свечу и наклонив, так что воск капнул на стол, заявил, что вот эта капля и есть его ум, изображенный в точном количестве, и пусть забирает его и делает с ним, что ему вздумается; и как потом сер Джованни его ни уламывал, а он все твердил, что ума у него ровно столько, если он думает, что ум можно изобразить. И хотя сер Джованни так и не добился, чего хотел, однако выказал похвальную стойкость, отказавшись от крашеного изваяния: ведь и сам Констанций, пожалуй, не прочь бы был возобновить древний обычай наводить полководцу лицо киноварью, когда тот выступал в триумфальное шествие; и это делалось не для чего другого, но лишь для того, чтобы он, на колеснице и со скипетром в руке, походил на Юпитера, чья статуя на Капитолии, говорят, была выкрашена таким же образом, так что тогдашним мастерам, кроме прочих трудов, приходилось еще писать бога на полководце, заботясь, чтобы он не потек и не осыпался раньше времени.
– А что, живописцам было много работы? – спросил Фортунат.
– Еще бы! – отвечал госпиталий: – ведь каждый, кто хотел уверить людей в своих победах, призывал живопись, словно свидетеля понесенных им трудов. Помпей, празднуя победу над Востоком, велел нести картины, как осаждают Митридата, как он бежит среди ночи, а потом – как он умер, а с ним были представлены его дочери, решившие умереть вместе с ним, и те его дети, что умерли прежде, и варварские боги в местных одеждах. Цезарь, вернувшись из Африки, справил разом четыре триумфа за все пятнадцать лет, проведенные в битвах, и хотя остерегся праздновать победу над гражданами, однако вывел на картинах все события этой войны и гибель полководцев: как бросают в море Сципиона, как Петрей убивает себя за столом, как Катон раздирает себе утробу, – кроме Помпея, которого в Риме еще оплакивали; был там пленный Океан в золотых цепях, и Родан, и Нил, однако не было ни Фарсала, ни Тапса, ни Мунды, и то, что отсутствовало, было несравненно важнее того, что показано. Августа, щадившего Клеопатру, чтобы провести за колесницей, ее мужество вынудило довольствоваться изображением царицы со змеей в руке. Адриан, когда сенат дозволил ему триумф, который полагался Траяну, провез в триумфальной колеснице изображение Траяна, чтобы тот не лишен был почестей из-за смерти. А когда при Тиберии хоронили Юнию, племянницу Катона, то несли, по обычаю, восковые изображения многочисленных предков, а у нее в родне были Манлии и прочая знать, но заметнее всего были Кассий и Брут, потому что их изображений там не было; когда у тебя будет время, дорогой Фортунат, подумай, как бы ты изобразил это.
XVI
– Удивительное это дело, – сказал келарь, – что живопись, которая с такой смелостью приступает к вещам незримым и показывает нам ангелов, словно зрелище, дозволенное каждому, смущается перед вещами чувственными в непривычных размерах или сочетаниях. Кажется невозможным, например, изобразить не только того, кто заслонен другим предметом, но даже стаю скворцов, из-за которой мы тут сидим, ибо она так протяжна и так приближена к нашему взору, что делается как бы незримой. Если взор не находит границ вещи, она для него не существует: с этим как с римскими воротами, что не дали Помпею въехать на колеснице, запряженной слонами, после африканской войны, когда он привез с собой пленные деревья и еще много всякого. Он думал совместничать с Вакхом, который разъезжал так, когда покорил Индию; а после Помпея, введшего слонов в триумфальное шествие, это делали многие.
Госпиталий возразил:
– Я читал, что слонов первым провел в триумфе, после победы над карфагенянами, Цецилий Метелл – тот, что ослеп при пожаре, спасая Палладий; Сенека говорит, что это никчемное знание, но если б не он, у меня бы его не было.
– Может быть, я запамятовал и что-то напутал, – сказал келарь. – К старости лучше помнишь тех зверей, с которыми имел дело в молодые годы, а новых забываешь. Лет тридцать назад, когда покойный император был в цвете лет, он прислал кремонцам слона – кажется, того самого, что был при императоре, когда тот осаждал Монтикьяри и брал Гамбару и замок Готтоленго; а может быть, и нет, ведь у такого могущественного государя может быть несколько слонов. Так вот, был в Кремоне один человек, который никак не мог поверить в слона, всегда отмахивался, слыша пересуды о нем: он-де идет к нам, и он так велик, как дом, и состоит из вещей, которые нигде больше не соединяются, – и не изменил своего мнения, даже когда увидел слона перед собою. Все ему казалось, что слон как-то подстроен, и из-за своей прискорбной уверенности этот человек не раз проделывал одно и то же: шел от слона прочь, как бы насытившись его созерцанием, но внезапно оглядывался, думая заметить какого-нибудь ярмарочного фокусника, вроде того проходимца при императоре Марке, что обещал упасть с дерева и превратиться в аиста, но сумел только упасть с дерева; и он упорствовал в этом, думая, что всякий раз ему не хватает быстроты. Впрочем, нельзя сказать, что это было дело совсем бесплодное: хотя ему не удалось подловить слона на небытии, но к нему привязались городские мальчишки, которые принялись ходить за ним вереницей по улицам, куда бы он ни шел, и все разом поворачивались, так что свою долю от славы слона этот человек, можно сказать, оттягал. Поскольку мы были с ним знакомы и я принимал его дела и безрассудство близко к сердцу, то много стыдил и усовещивал его, говоря, что он делается общим посмешищем, таская за собой шлейф людей, которые оборачиваются; что сомневаться в императорском слоне – все равно что не принимать императорскую монету, и приводил ему в пример Аврелиана, который был единственный частный человек, владевший слоном, и все же сохранил трезвость до той поры, как добился императорства, – а ведь мы не владеем ничем подобным, но всего лишь живем в одном городе со слоном; и хотя он постепенно опомнился и начал заботиться о других вещах, но думаю, что это не благодаря мне, но лишь благодаря времени, которое одно способно исцелить безумие.
– Кстати, Аврелиана мы с тобой пропустили, – заметил госпиталий, – а ведь его триумф тоже был не без роскоши; давай-ка вернемся к упущенному и восстановим справедливость. Победив Тетрика и Зенобию, он въехал на Капитолий на колеснице, запряженной четырьмя оленями, и принес их в жертву Юпитеру. Впереди шли двадцать слонов и разные звери из Ливии и Палестины, тотчас подаренные частным лицам, чтобы не отягощать казну, и пленные из множества народов. Были там тигры, жирафы, лоси, индийцы, сарацины, персы, готы, амазонки, а впереди всех – именитые горожане из уцелевших пальмирцев и египтяне, наказанные за мятеж: этих, впрочем, никто не жалел, ибо все они – люди, настолько помешавшиеся от своей сварливости и любви к стихотворству, что божество серьезности ушло из их страны без долгих проводов. Прибавляли великолепия и сам народ римский, и хоругви цехов и войск, воины в латах и весь собравшийся сенат. Только к ночи Аврелиан добрался до Палатинского дворца, а назавтра устроил зрелища игр, охоты и морских боев. Народу, которому он обещал двухфунтовые венцы, если вернется с Востока победителем, он роздал венцы из хлеба, хотя все ждали золотых и уже решили, как ими распорядятся.
