Энн Райс - Иисус. Дорога в Кану
Иасон вскочил и заметался по двору.
— Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, правда? — спросил он. — Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать! В какой-то миг мне показалось, ты понял, а в следующий — что ты идиот!
— Иасон, это селение слишком тесно для тебя, — сказал я. — Ты сражаешься с демонами каждый день и каждую ночь — во всем, что ты читаешь, во всем, что ты пишешь, во всем, о чем думаешь, и, может быть, даже во всех своих снах. Отправляйся в Иерусалим, где живут люди, которые готовы говорить обо всем мире. Снова в Александрию или на Родос. Ты был счастлив на Родосе. Это подходящее для тебя место, там полно философов. Или, может быть, Рим — как раз то, что тебе нужно.
— Почему я должен идти куда-то? — горько спросил Иасон. — Почему? Потому что ты считаешь, что старый Шемайя прав?
— Нет, я вовсе так не думаю.
— Так вот, позволь мне сказать тебе кое-что: ты ничего не знаешь о Родосе. Риме или Афинах, ты ничего не знаешь о мире. А для каждого наступает время, когда уже претит изысканное общество, когда до смерти надоедают таверны, школы и разгульные пирушки, когда хочется вернуться домой и пройти под деревьями, которые посадил твой дед. Пусть в глубине души я и не ессей, но я человек.
— Я знаю.
— Ты не знаешь.
— Если бы я только мог дать тебе то, в чем ты нуждаешься.
— И что же это, по-твоему?
— Подставить плечо, — сказал я. — Обнять. Доброта — все, что тебе нужно. Если б я мог это сделать прямо сейчас.
Мои слова поразили Иасона. Слова вертелись у него на языке, но он не проронил ни звука. Он повернулся в одну сторону, в другую, потом снова ко мне.
— О, лучше тебе этого не делать, — прошептал он, прищурив глаза. — Нас обоих закидают камнями, как этих мальчиков.
Он отошел к стене двора.
— В такую зиму, — заметил я, — очень даже возможно.
— Ты глупец и простофиля!
Он шептал из темноты, и я заговорил в его сторону.
— Ты ведь знаешь Писание лучше своего дяди?
Я смотрел на неясную фигуру на фоне шпалеры.
В глазах Иасона отражались всполохи света.
— Какое это имеет отношение к тебе, ко мне и ко всему этому? — спросил он.
— Подумай сам. «Будь добр к страннику в своей земле, ибо ты сам некогда был странником в земле Египетской, и ты знаешь, что значит быть странником…» Так ответь мне, как мы должны относиться к странникам в самих себе?
Дверь дома отворилась, и Иасон замер на фоне шпалеры, дрожа от страха.
Это оказался всего лишь Иаков.
— Что с тобой такое сегодня? — сказал он Иасону. — Почему ты бродишь повсюду в этой льняной одежде? Что случилось? У тебя такой вид, будто с головой у тебя не все в порядке!
Сердце у меня сжалось.
Иасон презрительно засопел.
— Ничего такого не случилось, с чем можно было бы обратиться к плотнику, — огрызнулся он. — Это все, что я могу тебе сказать.
И он ушел вверх по холму.
Иаков издал негромкий смешок.
— Почему ты его терпишь, позволяешь заходить во двор и говорить речи, словно он на рыночной площади?
Я снова взялся за работу.
— Ты любишь его гораздо больше, чем хочешь показать, — ответил я Иакову.
— Я хочу с тобой поговорить, — сказал он.
— Извини, но не сейчас. Мне нужно закончить разметку. Я пообещал, что сам все сделаю, и отправил всех домой.
— Я знаю, что ты сделал. Думаешь, ты глава семейства?
— Нет, Иаков, я так не думаю.
Я продолжал работать.
— Я решил поговорить с тобой именно сейчас, — сказал он. — Сейчас, когда женщины уже улеглись и под ногами не путаются дети. Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, и поговорить наедине.
Он зашагал вперед-назад перед досками, сложенными в ряд. Я укладывал их вплотную. Линии были ровные.
— Иаков, все спят. Я тоже почти сплю. Я хочу лечь.
Я старательно провел следующую линию. Довольно неплохо. Потянулся за последней доской, но остановился и потер руки. До сих пор я не замечал, что пальцы у меня закоченели от холода.
— Иешуа, — позвал Иаков тихо, — время пришло, ты не можешь больше уклоняться. Ты женишься. У тебя больше нет причин откладывать это.
Я поднял на него глаза.
— Я тебя не понимаю, Иаков.
— Неужели? И кроме того, где, в каком из пророчеств сказано, что ты не должен жениться?
Голос его охрип. Он говорил непривычно вкрадчиво.
— Кто объявил, что ты не должен взять себе жену?
Я снова опустил голову, стараясь все делать медленно, чтобы не раздражать его еще больше.
Провел последнюю линию. Оглядел доски. Медленно встал. Колени болели, и я наклонился, чтобы растереть сначала левое, затем правое.
Иаков стоял, скрестив руки и сдерживая гнев, совсем не похожий на Иасона с его излияниями. Но он был возмущен еще больше, и я изо всех старался делать вид, что не замечаю этого.
— Иаков, я никогда не женюсь, — сказал я. — Нам пора перестать ходить вокруг да около. Настало время положить этому конец раз и навсегда. Да, это беспокоит тебя… тебя одного.
Он протянул руку, как часто делал, крепко взял меня за предплечье, так что мне стало больно, и замер.
— Это беспокоит не только меня одного, — сказал он. — Ты истощил мое терпение.
— Я не хотел. Я устал.
— Ты устал? Ты?
Он вспыхнул. Из-за яркого света фонаря вокруг его глаз залегли тени.
— Мужчины и женщины нашего дома уже собирались по этому поводу, — сказал он. — Все они говорят, что тебе пора жениться, и я говорю, что ты женишься.
— Только не твой отец, — сказал я. — Не говори, что твой отец высказался за это. И не моя мать, потому что я знаю, что она не могла. И если все собирались, то только потому, что ты заставил их собраться. И — да, я устал, Иаков, и хочу пойти в дом. Я очень устал.
Я высвободился как можно вежливее, взял фонарь и пошел к конюшне. Все здесь уже было сделано: животные накормлены, пол чисто выметен. Упряжь висела на крючках. Воздух был теплым оттого, что тут были животные. Мне здесь нравилось. Я задержался, чтобы согреться.
Вышел обратно во двор. Иаков уже задул фонарь и стоял в темноте, чтобы пойти в дом за мной следом.
Вся семья уже легла. Только Иосиф оставался у жаровни, но и он спал. Лицо его было гладким и молодым во сне. Мне нравились лица стариков, их восковая чистота и то, как под кожей проступают кости. Нравились ясно различимые контуры глаз под веками.
Когда я присел рядом с жаровней и стал греть руки, вошла мама и встала рядом с Иаковом.
— Мама, только не ты, — сказал я.
Иаков заметался, как всегда.
— Упрямец, гордец, — бормотал он себе под нос.
— Нет, сынок, — сказала мне мама. — Но ты должен кое-что узнать.
— Тогда расскажи мне, мама.
Как приятно было греть руки и смотреть, как светится огонь под толстым слоем серых углей.
— Иаков, прошу тебя, оставь нас, — попросила она.
Мгновение Иаков колебался, но все же почтительно кивнул, склонил голову в знак уважения и вышел. Только с моей матерью он вел себя так, безукоризненно учтиво. Жену он часто доводил до белого каления.
Мама села рядом.
— Так странно, — начала она. — Ты знаешь нашу Авигею, знаешь, что такое Назарет и что родичи приходили свататься к ней из Сепфориса и даже из самого Иерусалима.
Я ничего не сказал. Я внезапно ощутил изматывающую боль и пытался понять, где она. Болело в груди, в животе, в глазах. В душе.
— Иешуа, — шепотом позвала мама. — Сама девушка хочет тебя.
Боль.
— Она слишком скромна, чтобы прийти с подобной просьбой ко мне, — шепотом продолжала мама. — Она говорила со Старой Брурией, и с Есфирью, и с Саломеей. Она говорила с Маленькой Саломеей. Иешуа, мне кажется, ее отец сказал бы «да».
Боль как будто стала невыносимой. Я смотрел на угли не отрываясь. Я не смотрел на маму. Она не должна этого знать.
— Сын мой, я знаю тебя, как никто другой, — сказала мама. — Когда Авигея рядом, ты сгораешь от любви.
Я не мог отвечать. Я не владел собственным голосом. Я не владел собственным сердцем. Я замер. А потом все-таки заставил свой голос звучать ровно и тихо.
— Мама, — сказал я, — эта любовь пойдет со мной туда, куда я должен идти, но Авигея со мной не пойдет. Со мной не пойдут ни жена, ни ребенок. Мама, нам с тобой не надо было никогда говорить об этом. Но если сейчас мы должны говорить, что ж, тогда знай: ничего не изменится.
Она кивнула, как и должна была кивнуть. Поцеловала меня в щеку. Я снова стал греться у огня, и она взяла мою правую руку и стала растирать ее своей маленькой теплой ладонью.
Мне показалось, сердце вот-вот остановится.
Она отпустила мою руку.
«Авигея. Все еще хуже, чем во сне. Нет образа, который можно прогнать. Есть все, что я знаю о ней и знал всегда. Авигея. Это больше, чем может вынести человек».
И снова я заставил свой голос звучать ровно и тихо. Я говорил мягко, как будто не знал тревоги.
