Лев Клиот - Судьба и воля
В госпитале находился представитель советской группировки, и он формировал из оставшихся в живых соотечественников команды, которые грузили на американские грузовики и увозили в зону, занятую советскими войсками. Врач осмотрел Сергея, дал ему пузырек с какими-то каплями и рекомендовал покой, желательно, постельный режим. В кузове «студебекера» уже почти не было места, но ему подали руки, и он оказался среди таких же уцелевших бывших солдат, офицеров, нескольких молодых ребят, угнанных на работы в Германию из России. Люди были возбуждены. Ожидание возвращения к своим, возвращения домой. Говорили, не слушая друг друга, перекрывая гул работающего двигателя, о том, куда они направятся, кто их ждет, чем займутся в первую очередь.
Через три часа пути машину встретили советские солдаты: свежие лица, уверенные, веселые, вместо петлиц погоны, у многих автоматы ППШ, не так, как было в начале войны – пара штук на роту. Сергей жадно вглядывался в окружавшую его картину. Совсем иначе выглядела сегодняшняя армия, чем тогда в сорок втором под Ржевом, когда его, раненого, взяли в плен. И техника! Самолеты уже приходилось видеть в небе над Германией. Такую гордость, такое восторженное чувство испытывали русские за колючей проволокой, когда краснозвездные крылья победно проносились над их головами. А тут колонны танков, артиллерия и вместо полуторок, «студебекеры» с гаубицами на прицепе, с катюшами под брезентом. На такой грузовой «студебекер», но уже с русским водителем их и пересадили.
Пока сопровождающий передавал документы на прибывших, народ в кузове притих. Водитель, сержант с погонами родной пехоты, в ответ на их радостные приветствия, постоял, мусоля мундштук папиросы, хмуро окинул их взглядом, и молча уселся в кабину. Бойцы, окружившие машину, не сразу разобрались в том, кто находился на ее борту, а когда поняли, улыбки исчезли. Большинство просто отошли, тоже не реагируя на попытки заговорить, а один задержался и показал рукой, как на шее затягивается петля. Разговоры стихли, недобрые предчувствия охватили всех. Слухи о том, что бывших военнопленных на Родине не чествуют, доходили до них и прежде, но верить не хотелось, не могли с ними, настрадавшимися, чудом выжившими, так поступить свои. И вовсе помрачнели их лица, когда в кабину к водителю сел капитан с синим околышем, а на борт – два автоматчика, с теми же знаками отличия НКВД.
Их везли еще два часа и высадили в небольшом местечке у города Цвиккау.
Разместили под открытым небом, за колючей проволокой, сообщили, что это временно, до ознакомления с каждым из них. Накормили кашей и чаем, но еда не лезла в горло. Неужели снова лагерь? В тысячу раз обидней у своих.
Сергея вызвали к вечеру. В кабинете, за письменным столом, сидел молодой офицер – капитан, разговаривал поначалу вежливо, записал все обычные данные: имя, когда оказался в плену, в каком звании, и вдруг, тоже так вежливо, даже сочувственно: «С каким заданием прибыл к нам?»
Сергей старался отвечать как можно точнее, рассказал, что был без сознания, пока двое солдат из его взвода не привели в чувство. Ребята тоже все в крови были, и тут немцы: одного сразу застрелили, он идти не мог, ступню раздробило, а их двоих в колонну затолкали и все. Так и оказался в лагере.
Когда капитан спросил его про задание, подумал, пошутил и ответил:
– Задание у меня простое – к маме, в село наше вернуться, товарищ капитан!
И вот тут капитан этот совсем по-другому заговорил. И про то, что товарищ ему тамбовский волк, и что все вы – предатели.
– К маме хотите, под юбку, а мать ваша – Родина, и вы ее за немецкую пайку продали.
Тут у Сереги так голова заныла, что испугался, что в обморок свалится, и не выдержал, пожаловался, попытался рассказать о контузии, о том, что американский доктор капли прописал, а их у него конвойные отобрали.
Капитан, Игорь Виноградов, был в дурном настроении. Третий день его мучили две вещи. Капитана ему присвоили неделю назад, а третьего дня он обмывал звание. И все было замечательно до того момента, пока, уже изрядно набравшись, его однокашник Женька Гапоненко не присел к нему и не взял его за шею, чего Игорь терпеть не мог, и, брызгая слюной с вымазанных жирным губ, прогундосил:
– Ты, Игорек, в нашей волчьей стае неродной, и хоть я тебя со звездочкой поздравляю, партия и командование тебе доверие оказывает, а все ж сцыкливый ты для нашей работы, маменькин сынок, как был им, так и остался.
Женька знал его еще по школе, оба были из Ленинграда, жили в одном районе и учились в одной школе в разных классах. Мать Игоря преподавала математику, а Женькина мамка в этой же школе работала уборщицей, и, как догадывался Игорь, это и было причиной вечной Женькиной неприязни. Они не виделись несколько лет, и надо же было судьбе так распорядиться, чтобы столкнуть их в одном месте и в одном подразделении особого отдела.
Женька был коренастый, сильный парень, с рыжинкой, веснушчатый. Если что– то брал в руки, то цепко – не выпустит. Ел громко, не то чтобы чавкал, но так с силой из того, что в рот заталкивал, всю влагу высосет, и потом уже причмокнет. Игорь не выносил его, старался в столовой подальше от своего земляка место найти, но не пригласить обмыть звание нельзя было. И вот это паскудное слово с паскудных губ – «сцыкливый».
Ну и Ленка – это вторая заноза! Вертлявая хохотушка, официантка офицерской столовой. Голоногая, в коротком, постоянно распахивающемся белом халатике, притягивала его, возбуждая самые грубые фантазии истосковавшегося по женскому телу мужчины. Игорь был высоким сухощавым брюнетом, мог бы сойти за красавчика, портила его внешность некоторая тонкость шеи и непропорционально большой, выступающий из этой тонкости кадык. Он не понимал женщин, не умел с ними разговаривать, не умел рассмешить шуткой, но ему казалось, что их отталкивала именно эта деталь, этот выступающий кадык. Он, как волнорез, заставлял не касаясь огибать его, Игоря Виноградова, волной женского участия. Он даже зиму любил больше за то, что шинель и шарф скрывали этот так беспокоивший его недостаток. Игорь недавно был переведен со штабной на оперативную работу и общение с этим «контингентом», представитель которого сидел перед ним, было для него испытанием.
Женька точно подметил: Игорь не мог вести себя так, как его сослуживцы, давно набившие руку на получении нужных показаний от бессловесных, испуганных людей.
– Я любого расколю за 10 минут, – хвастался Гапоненко и показывал свои два этапа собеседования: первый – удар с разворотом от несознательного клиента, локтем в печень, когда тот не ждет атаки и, если этого недостаточно, – второй, ломающий ключицу, отработанный, рубящий, ребром ладони. И этому животному Ленка, обходя с подносом их столик, позволяла хлопать ее по аппетитной заднице и, судя по скабрезной ухмылке на Женькиной роже, и все остальное тоже.
В эту ночь капитан Виноградов плохо спал. Он настраивал себя на «суровое». Он должен показать, что он – не «сцыкливое» ничтожество, и у него внутри есть стальной стержень.
В кабинете, который ему отвели в здании бывшей местной префектуры, практически не было следов погрома. Сохранилась вся мебель и кой-какая утварь, а в одном из ящиков стола и вовсе роскошная вещь – пресс-папье серого мрамора с точеной бронзовой ручкой.
Вот этим шикарным предметом он и выбьет признание у очередного предателя Родины. Игорь ведь, по сути своей, воспитанный мамой педагогом, был эстет. Бить рукой, касаться их грязных тел, испачкаться в крови – это для Гопоненки. Он завтра покажет, как можно вести допросы, как добиваться признаний. Он покрутился перед зеркалом. Движения должны быть мужественными, решительными, но элегантными. Этот лагерник – бык, а он – тореадор. Да, так будет хорошо, жестко и справедливо.
Слушая путаный рассказ Сергея, Игорь кружил вокруг него, перекладывая из одной руки в другую это мраморное с бронзой изделие немецких мастеров. В нем нарастало раздражение, никак не получалось набрать градус необходимого остервенения, очень уж безобидно, смиренно этот парень себя вел. Но вот момент: американский врач, пузырек с каплями – это же прямое подтверждение вины, отраву нес. И разгоняя себя, свирепо навис над испуганным парнем: «Отраву нес в колодцы, падаль, говори, тварь!».
И пришло это чувство освобождения, чувство своей законной беспредельной власти над жертвой. Красиво не получилось, пресс-папье от постоянного перекладывания легло непослушно бронзовой ручкой в ладони, а как-то боком, и удар отрепетированный смазался и оказался сильнее, чем предполагал Игорь. Сергей упал на бок, замолчав на полуслове, и, когда капитан пнул его несколько раз сапогом, продолжал лежать. Капитан вызвал своего ординарца – сержанта Потапенко, который обычно мордобоем и занимался и был крайне удивлен тем, что в этот раз Виноградов оставил его за дверью.
