Д. Коштолани - Нерон
В первый вечер император одел засаленную, платанную куртку и лоснящийся, неприятно-пахнущий головной убор, какой в дождливую погоду носили римские возницы. Он отплевывался и сквернословил.
Вокруг цирка Максимус в этот вечер толпился народ. Нерон смешался с толпой. Зодик засунул два пальца в рот и издал пронзительный свист. Из деревянных бараков, окружавших цирк, выскользнули веселые «девицы», египтянки и гречанки. Они прошли мимо Зодика, приплясывая и жалко кривляясь. Он облюбовал одну из них, уже немолодую, и подозвал ее.
— Остановись на мгновение, кошечка!
Но она прошла мимо.
— Богиня! — крикнул ей вдогонку Фанний.
Нерон и Сенека стояли в стороне. Девица передумала и вернулась к Зодику.
— Что тебе надо? — спросила она. Она не привыкла к таким знакомствам. Обычно к ней обращались лишь рабы.
Зодик стал с ней сговариваться. Нероном овладело непреодолимое искушение; он оставил учителя и в своем наряде возницы подскочил к девушке.
— Душечка, — томно протянул он, подражая Зодику, — я еще никогда не видел такой красавицы! — и он состроил умильную гримасу, заимствованную у Фанния.
— Как она говорит! — шепнул Зодик.
— А движения! — восхищенно потакал Фанний.
Девица пожала плечами.
— Не насмехайся!
— Я не насмехаюсь, — возразил Нерон, тоном заносчивого возницы. — Ты мне нравишься!
— Пойдем!
— За тобой — хоть на край света!
— Кто ты? — спросила девица хриплым голосом.
— Разве ты не видишь? Я возница в знатном доме. Сегодня на утренней прогулке хозяина выбросило из колесницы. Потому я бездельничаю.
— Неправда, ты не возница!
— Кто же я?
— Кто-то другой, — проговорила девушка, с любопытством всматриваясь в него.
— Молодец! Ты отгадала! Я действительно не возница. Скажу тебе чистосердечно: я — император, римский император!
Сенека был ошеломлен. Выходки Нерона его поражали. Они были непосредственны и своеобразны.
’ — Ты, не римский император, а дурак, — заявила девушка, — большой дурак!
— Крепко сказано, — одобрил Нерон, — но и ты, голубка, прикидываешься. Я видел тебя утром, не отрицай! Ты была в храме Весты. О, девственная весталка, как ты здесь очутилась?
Девица рассмеялась. Сбежались ее подруги и обступили остроумного, изобретательного шутника. Но спутники увели Нерона, так как положение становилось рискованным: откуда-то уже раздавались резкие свистки.
Похождения закончились в кабачке. Зодик и Фанний пили крепкое вино, ударившее им в голову, после чего, растянувшись на полу, заснули.
Нерон беседовал с Сенекой. Поздней к ним присоединился Парис.
Однажды, после представления, на котором он изображал Нептуна, Парис захватил с собой золотистую бороду и трезубец.
До бесчувствия пьяный, Нерон посреди улицы подвязал себе бороду, вооружился трезубцем и зашагал рядом с Сенекой, словно морской бог, в дымке предутреннего рассвета.
У подножия Палатина они встретили горбуна. Император остановился перед ним.
— Отчего у тебя горб? — безжалостно спросил он.
Заслышав грубый вопрос, с которым еще никто к нему не обращался, горбун бросил на обидчика полный уныния и скорби взгляд и хотел с презрением пройти мимо.
— Стой! — повелительно окликнул его Нерон, — не будь так надменен, дружище! Спесь — добродетель глупцов. Видишь, я не горбат, а все-таки не возгордился. Если спина у человека немного согнута — его называют горбатым. Невелика важность! Я могу завтра сломать себе хребет и стану таким же горбуном, как ты. Продолжай свой путь через пустыню, достойный верблюд, но не задирай носа! Горб, несомненно, привлекателен; однако не так прекрасен, как ты воображаешь. Впрочем, это дело вкуса.
Нерон был так пьян, что едва держался на ногах. Он опирался на Сенеку и без умолку болтал.
— Мне пришло на ум, — бормотал он заплетающимся языком, — что человеческие головы похожи на орехи! Не правда ли? Или на яйца! Хотелось бы разбить их и посмотреть, что внутри.
Он расхохотался.
Засмеялся и Сенека.
— И затем; отчего небо не красно, звезды не зелены и море не желто? Отчего львы не летают? А главное: отчего мужчины не рожают? Отчего им не производить мужчин, а женщинам только женщин?
Он расхохотался. Глядя на его широко открытый рот, даже Сенека испугался Нерона.
— Каково? — спросил император, ухмыляясь.
— Занятно, — проговорил учитель, — но теперь иди спать.
После ночных похождений в сознании Нерона все спуталось. Он не мог провести грань между только что игравшим Нероном и тем, который теперь размышляет.
Он чувствовал после разгула горький осадок; голова его помутилась; он испытывал отвращение к самому себе.
Все представлялось ему в тумане. Явственна была лишь боль, причиняемая подбитым глазом, на котором остался след ночного столкновения с сенатором — печать житейской суеты…
Проверив себя, Нерон решил, что все это необходимо, и с пылом новопосвященного поэта еще раз мысленно обозрел виденное и пережитое.
На следующий день он начал сызнова.
IX. Крылья растут
— Эвлалия! Он уже вернулся?
— Нет, голубка.
— Посмотри еще раз.
— Иду, голубка.
Эвлалия, кормилица Октавии, поспешно направилась в большой проходной зал, ведший в покои императора. Его огромные массивные своды и затхлый воздух давили грудь. Неприветное, стократно перекатывавшееся эхо замирало в отдалении жалобным отзвуком. Было еще темно. Даже факелы ночной стражи не могли разогнать густой мглы. За чадным, багровым отблеском предательская тьма затаила, казалось, жуткие замыслы.
Октавия осталась одна. Она закрыла руками маленькое, обрамленное черными кудрями лицо. Ей было четырнадцать лет, но она уже три года была женой Нерона. После замужества она все время жила во дворце, не имея права покидать его высокие, мрачные стены. Еще дитя, хотя и отведавшее судьбу женщины, она играла в куклы; вечерами — ее охватывал страх.
Кормилица вернулась и сообщила, что Нерон еще не приходил.
Октавия вздохнула.
— Вот видишь, он меня не любит.
— Рассказать тебе сказку? — предложила кормилица.
— Почему он меня не любит? — допытывалась Октавия, — скажи, почему? Разве я некрасивая? Или слишком маленькая?
Она поднялась с места.
Юная императрица, правнучка Августа, стала выпрямившись перед своей кормилицей. Она действительно была миниатюрна, но тонка и изящна. Каждая линия ее тела была совершенна, как у статуи.
— Ты очень хороша, голубка.
— Но он меня все-таки не любит…
Октавия была готова заплакать.
— Что мне делать? — Смеяться? Он находит, что я печальна. Или беседовать с ним? Он сказал, что я не умею говорить. Британника я тоже никогда не вижу; вот уже год, как я не встречалась с братом. Что с ним?
Кормилица принялась утешать Октавию, лаская ее и целуя у нее руки. Из смежной комнаты можно было видеть колонную галерею и обвитый мглой императорский сад. Из-под смоковниц, вблизи фонтана, доносилась, как и в предыдущие ночи, песнь флейтиста.
— Слышишь? — спросила кормилица.
— Да, кто-то опять играет на флейте.
— Как весело, — сказала Эвлалия, подпевая.
— Как грустно, — откликнулась Октавия, повторяя ту же мелодию.
Обе вышли на галерею и увидели, как рабыни высовываются из-за решеток, чтобы послушать пение вольной птицы. Флейта рыдала, и, казалось, каждый куст, каждый лист присоединялся к ее плачу.
Душа Октавии уносилась в волнах звуков; они ее укачивали, и ей грезился златокудрый император, чудился его голос. Она любила его все сильней.
Иногда они встречались за столом. Нерон бывал всегда утомлен и молчалив. Он избегал ее взгляда. Робкая, пугливая девочка с заплаканными глазами и застывшими руками его раздражала. Ему казалось, что она сковывает свободу его движений.
Они обменивались лишь несколькими словами; «Император…» «императрица…»
Нерон торопился обратно к друзьям и жаловался им, что этот ребенок не в состоянии понять его…
Как могла маленькая Октавия постичь поэта?
Ночные похождения императора становились все необузданнее. Однажды в заброшенной лачуге сапожника он наткнулся на уродливого карлика Ваниция, который косил и был юродив. Нерон забрал его во дворец, заковал его в цепи и превратил его в предмет забавы.
Зодик и Фанний каждую ночь чем-нибудь отличались. Они отправлялись на мост Фабриция, сбрасывали в Тибр собак и кошек и подымали такой невообразимый гам, что спящие вскакивали с постелей, и ночные сторожа сбегались со всех концов, в полной уверенности, что кого-нибудь убивают.
Сенека редко присоединялся к Зодику и Фаннию. Он сознавал постыдность их нелепых выходок, но не осмеливался высказаться. На лето он отправился в Байю, чтобы полечиться теплыми источниками.
