Милий Езерский - Триумвиры. Книга третья
Время шло.
Известие о покорении Каленом Греции и занятии Афин было приятно, но яростное сопротивление Мегары омрачало радость.
— Слышите, друзья, — говорил Цезарь. — Они, эти грекулы, выпустили против моих ветеранов голодных львов, предназначенных для игрищ… Кален пишет, что львы убивали ударами лап ветеранов, перегрызали им глотки, вспарывали животы… О боги! Я предпочел бы не поручать Калену завоевание Греции, лишь бы сохранить верных воинов!..
Но горесть, слышавшаяся в его голосе, противоречила спокойному выражению лица.
«Притворяется, — подумал Децим Брут, избегая смотреть Цезарю в глаза. — Такие, как он, не знают, что такое жалость…»
А Цезарь продолжал говорить, восхвалял ветеранов и военачальников, порицая Помпея за его упрямство.
В сентябрьские иды пришло известие, что Помпей, высадившись на Кипре, взял у италийских публиканов денег и отплыл с двумя тысячами воинов, женой и сыном в Египет, где царствовали дети Птолемея Авлета, которого Помпей восстановил на престоле при помощи Габиния.
— Тринадцатилетний Птолемей Дионис и двадцатилетняя сестра его Клеопатра грызутся из-за престола, — сказал Цезарь, читая эпистолу, — и Помпей напрасно рассчитывает на их гостеприимство. Опекун Потин, старая оскопленная лисица, вот кто опасен, друзья, не только для Помпея, но и для нас! Завтра отплывем в Египет…
— Неужели ты будешь преследовать безвредного для тебя мужа? — вскричал Децим Брут.
Посадив на корабли более трех тысяч пехотинцев и около тысячи всадников. Цезарь дождался попутного ветра и отплыл по направлению к Египту.
VI
Стоя на борту корабля, Помпей смотрел на приближавшийся берег Египта. Тяжелое предчувствие томило его. Друзья советовали выйти в море.
— Не доверяй подлым варварам, — сказал вольноотпущенник, упав перед ним на колени и целуя ему руку. — Взгляни на хитрое лицо этого египтянина с зеленой бородой, и сердце тебе скажет, что в его душе вероломство…
Корнелия плакала, Секст угрюмо молчал.
— О Гней, — говорила жена, прижимаясь к мужу. — Судьба тебе изменила, не искушай же ее… остановись!..
С лодки донесся голос центуриона, кричавшего по-римски:
— Какое счастье, какая радость, император, что ты прибыл в Египет! Мудрый Потин шлет тебе приветствия и призывает благословение богов на тебя, твою жену, сына и друзей!..
Египтянин тихо вымолвил по-гречески, мрачно сверкнув глазами:
— Привет!
Приказав войти в лодку двум сотникам, вольноотпущеннику и рабу, Помпей обнял плакавшую жену, поцеловал сына и произнес стихи Софокла:
Тот раб царя, кто в царский дом
Вошел хотя бы и свободным.
Лодка отплыла. Темно-голубые волны мерно ударялись о борта, и пена шипела, как масло, вылитое на огонь.
Глядя на мрачные лица египтянина и центуриона, Помпей думал о превратности судьбы и проклинал Цезаря, доведшего его до такого позора.
Берег быстро приближался.
Помпей видел зловещие лица придворных, и сердце его сжималось.
Лодка ударилась о берег. Он вышел первый, за ним — египтянин и центурион.
Никто не приветствовал его. Все молча ожидали чего-то. И вдруг он ощутил удар в спину и, застонав, оглянулся: перед глазами сверкнула рукоятка меча центуриона, затем блеснули мечи невольников.
«Конец», — не подумал, а почувствовал он и, накинув на лицо тогу, упал, под ударами предателей.
Через несколько минут берег опустел. Центурион отрубил Помпею голову, а рабы раздели его, жадно оспаривая дорогую одежду и перстни.
Это вероломное убийство произошло в четвертый день октябрьских календ семьсот шестого года от основания Рима.[3]
В беспамятстве упала Корнелия на руки подхвативших ее невольниц и долго оставалась неподвижной, несмотря на старания лекарей и прислужниц привести ее в чувство. Мрачный Секст, нахмурившись, смотрел на нее и не видел — перед глазами было убийство отца: Помпей Великий, гордость и слава Рима, погиб!
— Проклятье Цезарю! — шепнул он и пошел к рулевому, седому греку, зорко вглядывавшемуся в голубизну неба, отраженную в потемневших волнах. — Скажи, не ждать ли нам бури?
— Посейдон милостив, — сказал грек, — но боги не могли пойти против предначертания, — намекнул он на смерть Помпея.
— Боги, боги! — зарычал Секст. — Да будут они прокляты с Судьбой и со всем миром! Прав Демокрит — нет ничего и никого, — все выдумки суеверных людей!..
Вернулся к Корнелии. Бледная, с синевой под глазами, она покоилась на ложе, привешенном к двум столбам, и, мерно покачиваемая волнами, оплакивала смерть супруга.
Секст равнодушно смотрел на нее. Но, когда она обратила к нему искаженное горестью лицо, он подошел к ней и, наклонившись, спросил:
— Ты хотела что-то сказать мне? Или присутствие мое тебе в тягость?
— Нет, Секст!.. Но за что… за что такие удары… и смерть?..
— За то, благородная Корнелия, что отец был не такой, как Сулла… О, если бы он был хоть наполовину Суллой, с неумолимо-жестоким сердцем и непреклонной волей, — разбойник Цезарь лежал бы у его ног!
И, помолчав, прибавил с мрачной усмешкой, испугавшей Корнелию:
— Пока я жив и руки мои способны держать меч, я буду мстить Цезарю за отца…
VII
Диохар, самый быстрый и любимый гонец Цезаря, примчался в Рим с известием о гибели Помпея. Он говорил, что, когда Цезарь прибыл в Египет и ему поднесли на серебряном блюде голову Помпея, этого льва с седой гривой, гордым, величественным лицом и широко раскрытыми остеклянившимися глазами, полководец, отвернувшись, заплакал, взял перстень-печать своего врага, изображавшую льва с мечом, и поклялся казнить убийц.
Слушая Диохара, Антоний громко восторгался действиями Цезаря, называя императора величайшим из смертных, и приказал снять статуи Суллы и Помпея, невзирая на ропот, поднявшийся в рядах магистратов. Он презрительно поглядывал на сенаторов, которые недавно, еще презирали Цезаря как преступника, а теперь восхищались им. И он предложил даровать Цезарю диктатуру, право выбора магистратов и распределения провинций преторам, вместо назначения их по жребию, и пожизненный народный трибунат, а себе, правой руке полководца — начальствование над конницей. Возражений не было, и Антоний стал правителем Италии на время отсутствия диктатора.
— Республика осталась без магистратов, — роптали сенаторы на пиршестве у правоведа Требация Тесты. — Цезарь должен председательствовать на всех выборах, а его нет… Такое безначалие усиливает только власть популяров…
— И Антония, — послышался чей-то голос, и Аттик, привстав, поднял руку. — Разве квириты слепы?.. Он пьянствует с мимами и плясуньями, а развратная Киферида не стесняется появляться среди гостей как Афродита Анадиомена… Говорят, Публий Долабелла…
Выслушав Аттика, Оппий возмутился:
— Ложь, Долабелла — народный трибун, и Цезарь ценит его…
— Но не Антоний, — возразил лысый старичок, одергивая на себе тогу с пурпурной каймою. — Он ревнует, и не без основания, Долабеллу к своей жене, а если бы Долабелла тронул Кифериду…
— Но Долабелла женат на Туллии, дочери Цицерона, а так как оратор, неустойчивый в своих политических убеждениях, не знает, кому выгоднее служить — Помпею или Цезарю..
— Всё это сплетни, — прервал Аттик, — у Цицерона были ошибки, но разве человеку не свойственно ошибаться?..
— А разве ложь, что зять его развратен? — смеясь и кашляя, захрипел старичок. — Вспомните мое слово: если Цицерон не заплатит ему приданого Туллии, Долабелла потребует развода…
— Говорят, эта начитаннейшая женщина влюблена в него до безумия, а он обращается с ней грубо, — молвил Оппий, проглатывая устрицу.
— Ну и что ж, — пожал плечами амфитрион. — В республике женского мяса больше, чем нужно, а денег, денег нет… Все разорены… Цицерон стал нищим, распродает мебель и посуду, долгов никто никому не платит, и владельцы домов не знают, как получить хоть сколько-нибудь с квартиронанимателей. Разве я не прав, благородный Тит Помпоний?
Аттик не успел ответить, — за него сказал Оппий, вытирая рукой губы:
— Вернется Цезарь — всё будет хорошо.
— Вся беда в том, — продолжал старичок, — что Цезарь запретил эдиктом возвращаться помпеянцам в Италию — Цицерон не в счет, — а ведь если бы вернулись все сенаторы, денежное положение республики изменилось бы…
— Нет, — возразил Оппий, — Цезарь предусмотрителен: возвращение помпеянцев повергло бы государство в новые бедствия.
Все молчали. Аттик незаметно поднялся из-за стола и вышел из атриума: злословие и насмешки над Цицероном оскорбляли его как друга оратора.
— Цицерон скрывается в Брундизий, он взбешен, что Теренция грабит его (а может быть и изменяет) с вольноотпущенником; огорчен, что брат Квинт после Фарсады отправился к Цезарю, чтоб оправдаться, и опечален болезнью Туллии и изменами Долабеллы.
