Бернард Маламуд - Мастер
— Так, как вы это объясняете, то соглашусь, — сказал Яков. Он поскорей встал и, сперва впопыхах наткнувшись на дверь кладовой, выбрался из квартиры.
Он беспокоился, как бы не вляпаться в неприятность, каждые полчаса менял решение, ворочался на своей скамейке, и все-таки наутро он вернулся. Из-за того же он вернулся, ради чего пошел в первый раз — ради вознаграждения. То, что он получит за работу, в данном случае — вознаграждение. И кто же может себе позволить отказаться от сорока рублей — от таких колоссальных денег? И в чем дело? Пойти, быстро кончить работу, получить свои деньги и, когда уже они будут в кармане, уйти из этого дома и забыть о нем навсегда. В конце концов, работа есть работа, я же не продаю свою душу. Кончу, отмоюсь и уйду. И они неплохие люди. Девушка, в общем, прямая и честная, хотя мне с нею неловко, ну а старик — так может быть, я несправедливо о нем сужу? Много ли гоев я видел в своей жизни? Может быть, кто-то пришпилил эту черносотенную бляху ему к пальто, когда он сидел в кабаке пьяный. Да, но если все-таки она его собственная, хорошо бы прямо спросить: «Николай Максимович, пожалуйста, растолкуйте мне — вот вы плачете над дохлой собачкой, а сами входите в общество фанатиков, которые требуют смерти для людей, которые всего лишь родились евреями. Растолкуйте мне, какая тут логика?»? И пусть он ответит.
Еще беспокоило мастера, что, когда он возьмется за работу — положим, это вознаграждение, но все же работа, — ему надо будет предъявить паспорт, а там черным по белому: «Вероисповедание — иудейское», — и Николай Максимович сразу все сообразит. Яков думал, кусал губы и наконец решил, если паспорт потребуют, сказать, что он на Подоле в полицейском участке; а если Николай Максимович будет настаивать, что необходимо предъявить документ, надо сразу уйти, не то напорешься на крупные неприятности. Так что тут риск, но если ты против риска, то и за карты не садись. Возможно, Николай Максимович пока не совсем протрезвел, потому и паспорта не спросил, хотя по закону положено. Да, но, в конце концов, это все-таки вознаграждение, и он, может быть, вообще не спросит. Яков уже почти жалел, что сразу не сказал, что он по рождению еврей. И Б-г с ними, с деньгами, зато не пришлось бы себя презирать. Чем больше скрываешь, тем больше запутываешься.
Квартиру он отделал на славу — ободрал старые обои, с потолка счистил отставшие хлопья. Где надо оштукатурил, где надо зашпаклевал, потолки размыл, побелил — все в лучшем виде для Николая Максимовича. И аккуратно наклеил обои, хоть в этом опыта было у него маловато — в штетле только Висковеру, ногиду, в голову приходило такое. Яков работал весь день и ночами, при желтом газовом свете, чтобы кончить поскорей, взять свои рубли и уйти. Хозяин, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться, взбирался каждое утро по лестнице посмотреть, как идет работа, и выражал свое полное удовлетворение. Днем он извлекал бутылку водки, настоенной на лимонных корочках, и на закате бывал уже пьян. Зина, днем не объявлявшаяся, посылала Якову с Лидией, кухаркой, обед — рыбный пирог, миску борща или кое-какие мясные остатки, до того вкусные, что мастер, кажется, за одну бы такую еду работал.
Как-то поздно вечером Зина приковыляла по лестнице и выразила удивление, что так поздно, а он еще за делом. Спросила, ел ли он что-нибудь после обеда, он ответил, что не голоден, и тогда, нервно посмеиваясь, она предложила ему поужинать вместе с ней — папа уже лег, а ей скучно одной. Мастер, не ожидавший такого предложения, стал отнекиваться. У него, он объяснял, еще много работы, да и одежда не подобает такому случаю. Зина сказала, что это не важно. «Одежду в одну минуту можно снять, Яков Иванович, но на вас она или нет; сам человек от этого не меняется. Или он хороший, или нет — безразлично, раздетый или одетый. К тому же я против особых формальностей». Он поблагодарил, но; сказал, что отдыхать ему некогда. Еще две комнаты не сделаны. На другой вечер снова она пришла и, слегка нервничая, призналась, что ей скучно; и они ужинали вместе внизу на кухне. Она отпустила Лидию и в продолжение еды говорила без умолку, все больше о детстве, о женской гимназии, где училась, и об удовольствиях летнего Киева.
— Дни длинные и жара, зато ночью, под звездами, такое упоение. Люди отдыхают в своих садах, кто-то в парках гуляет, пьют квас, лимонад, слушают музыку. Вы слышали «Паяцев», Яков Иванович? Я думаю, вам понравится Мариинский парк.
Он сказал, что против парков ничего не имеет.
— Весной открывается годовая ярмарка, это такая прелесть. Или, если хотите, можно пройтись по Крещатику, в кинематограф зайти.
Говоря, она блестела глазами, но, когда он смотрел на нее, отводила взгляд. Наконец мастера утомила ее болтовня, он извинился и вернулся к работе, но Зина поднялась вслед за ним по лестнице, хотела взглянуть, как он будет клеить облюбованные ею обои — в букетиках синих роз. Сидела на табурете скрестив ноги, здоровую поверх увечной, лузгала семечки, ритмично покачивала здоровой ногой и смотрела, как он работает.
Потом зажгла пахитоску и неумело затянулась.
— Знаете, Яков Иванович, я не могу с вами обращаться как с обычным рабочим, наверно, просто по той причине, что вы не такой. В моих глазах, уж конечно. Вы, определенно, гость, случайно работающий у нас из-за папиных причуд. Надеюсь, сами вы это понимаете?
— Если ты не работаешь, ты не ешь.
— Совершенно верно, но вы куда интеллигентней и даже благородней… чувствительней, во всяком случае, — и не надо трясти головой, пожалуйста, — чем средний русский рабочий. Не могу вам рассказать, какой это ужас с ними связываться, с хохлами особенно, буквально боишься затеять ремонт или починку какую-нибудь. И не надо, пожалуйста, спорить, сразу видно, что вы не такой. И вы говорили папе, что считаете необходимым образование и хотите учиться. Я слышала, вы говорили, и я вас так понимаю. Сама люблю читать, и не одни романы. Я убеждена, вам еще представятся прекрасные возможности, и если не будете зевать, глядишься станете когда-нибудь таким же состоятельным, как папа.
Яков клеил себе обои.
— Бедный папа безумно страдает от своей меланхолии. К ночи напьется — и совершенно нет аппетита, даже не ужинает. Заснет прямо в кресле, Лида стянет с него сапоги, и вместе с Алексеем они его укладывают в постель. А ночью проснется и молится. Иногда он раздевается сам, и утром невозможно отыскать его вещи. Однажды сунул носки под ковер, а подштанники его я как-то нашла, совершенно мокрые, в ватерклозете. Спит до полудня. Конечно, мне трудно, но я не ропщу, у папы трудная жизнь. Но вот не с кем коротать вечера — одна Лидия, да еще Алексей, если что-то он чинит в доме, но, по правде сказать, Яков Иванович, у обоих ни единой мысли в голове. Алексей спит внизу, а комнатенка Лидии сзади, за балконом, за папиной комнатой; а я предпочитаю книжку почитать, чем слушать, как она долдонит одно и то же, и потому я рано ее отпускаю. Иной раз даже приятно одной не спать во всем сонном доме. Уютно. Поставлю самовар, письма пишу старым подругам, вышиваю. Папа говорит, у меня замечательно выходят кружевные салфетки. Просто, он говорит, непонятно, как можно создать такое. Но чаще всего, — она глубоко вздохнула, — сказать по правде, ужаснейшая тоска.
Она безутешно жевала семечки, потом заметила, что, хотя покалечена с детства в результате болезни, она всегда нравилась противоположному полу и у нее был не один воздыхатель.
— Я это не для того говорю, чтобы хвастать, а просто чтобы вы вдруг не подумали, что я живу не так, как все нормальные девушки живут. Ничуть. У меня очень даже привлекательная фигура, и многие мужчины на меня обращают внимание, особенно если приодеться. Однажды в ресторане один господин так пожирал меня взглядом, что папа к нему подошел и потребовал объяснений. Тот смиренно извинился, и знаете, Яков Иванович, я пришла домой и разрыдалась.
В дом, разумеется, ездят господа, продолжала Зина, но, к сожалению, не самые достойные, хотя не одна из ее подруг была бы вполне довольна. Люди благородной души, на которых можно положиться, так редки, хотя можно их встретить среди всех сословий, не то чтобы непременно в своем кругу.
Он слушал вполуха, чувствуя на себе ее неотступный взгляд. И чего она старается? — спрашивал он себя. Что она может видеть в таком человеке, как я, у которого от всех его достоинств — одни неприятности, если я правильно понимаю? Я не очень умен, когда говорю по-русски, для меня это трудный язык. И скажи я громко «еврей», ее бы сразу как ветром сдуло. И все-таки она часто посещала его мысли. Он давно жил без женщины, и интересно было, как это — лежать с нею в постели. Он никогда не спал с русской, но вот Хаскел Дембо, например, спал с крестьянкой, так он говорил, что абсолютно ни малейшей разницы, все равно что с любой еврейкой. Ну а нога покалеченная, думал Яков, тоже тут не помеха.
В тот вечер он оклеил четвертую комнату, оставалось только подправить рамы — и все. Два дня спустя, когда работа была почти кончена, Николай Максимович, пыхтя, взобрался по лестнице осмотреть квартиру. Ходил из комнаты в комнату, проводил пальцем по обоям, задирал голову, оглядывая потолки.
