Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…

— И как он устроен, этот самый мир?

— О, весьма сложно. Но есть одно правило, которое надо соблюдать, — уже совершенно серьезно сказала Пегги.

— И какое?

— Не давать себя в обиду, — жестко сформулировала Пегги. — Никому и никогда не давать себя в обиду. Люди сразу чувствуют, кто может дать сдачи, а кто нет. С кем можно связываться, а с кем не стоит. Я из тех, с кем связываться не стоит. Но для друзей я готова на многое…

Пегги многозначительно посмотрела на Реброва.

— Подарили бы мне какую-нибудь сенсацию от русской делегации, а? Я бы сумела вас отблагодарить…

— Пегги, за вами и так должок, — засмеялся Ребров. И напомнил: — Кто подарил вам сенсацию с эсэсовцами?

— Я помню и скоро преподнесу вам ответный подарок… Но неужели русские не готовят какой-нибудь сюрприз? — напирала Пегги. — А мне кажется, ваш Сталин любит всевозможные сюрпризы.

— Пегги, я уверен, вы знаете секретов гораздо больше, чем я. Я занимаюсь здесь лишь скучными юридическими консультациями, копаюсь в бумагах, перевожу документы…

— Так я вам и поверила. Вы очень скрытный, господин Ребров, и таинственный. Прямо шпион какой-то! — подмигнула Пегги.

— Ну, какой из меня шпион! — отмахнулся Ребров.

— Ладно-ладно… Но вы можете быть уверены, что Пегги болтлива только тогда, когда ей это надо.

— Учту.

— Кстати, как вам живая Марлен Дитрих? Наверняка вы видели ее так близко впервые…

— Она настоящая звезда.

— Да-да, Марлен знает толк в этом ремесле. Я знакома с ней уже много лет. Так уж случилось, что чуть ли не первое мое интервью для газеты было именно с ней. Подруга каждого солдата Америки — лучшая из сыгранных Марлен ролей, и самая любимая. Именно она принесла ей самый больший успех. Но… Если верить всему, что говорит Марлен, можно подумать, что она провела на фронте под огнем несколько лет. И все время рисковала быть убитой. Или, что еще хуже, попасть в лапы к нацистам, которые тут же принялись бы ее насиловать. Она сначала убедила в этом публику, а потом поверила сама. В действительности же со всеми приездами и отъездами наша звезда была в Европе чуть больше года, а между концертами перед солдатами летала в Нью-Йорк и Голливуд.

— Уж не завидуете ли вы ей, Пегги? — удивленно поднял брови Ребров.

— Я? Нет. Но я журналист и должна знать правду. Я могу что-то выдумать для сенсации, но для себя я должна знать правду. Правда — страшная штука. Она совсем не многим по силам. Но она затягивает. Тебе все время хочется знать ее больше и больше, хотя она приносит одни тревоги и неприятности. Но если ты уже знаешь ее вкус, то не спутаешь его ни с каким другим.

Пегги помолчала.

— А что касается Марлен… Она сделала для американских солдат, что могла, но… Было много других женщин, которые делали все, что в их силах, и они не получили за это ничего. А она стала символом победы. Понимаете меня? Я хочу сказать, Марлен из тех, кто умеет получать за свою работу. И никогда не продешевит.

В этот момент рядом с ними возник Крафт. Как всегда, веселый и улыбающийся.

— А вот и я! О чем разговор? Хотя, погодите, я сам угадаю. Пегги вытягивает из вас, Денис, какие-то секреты о деятельности русской делегации?

— Ты не угадал, Алекс, — остановила его Пегги. — Просто я рассказывала нашему русскому другу кое-что о Марлен, рядом с которой он оказался и был просто ослеплен ее красотой и величием.

— Да? А мне показалось, что вам нравятся совсем иные женщины, — игриво посмотрел на Реброва Крафт. — Я имею в виду — другого плана.

— Мне нравятся разные, — буркнул Ребров.

— Ого! И это правильно!

Заметив, что Реброву неприятен этот разговор, Крафт тут же сменил тему.

— Кстати, о Марлен. У нее есть сестра Элизабет. Англичане нашли ее в одном из самых страшных концлагерей — Берген-Бельзене. Из 60 тысяч узников, содержавшихся в бараках, 10 тысяч были уже мертвы, а еще несколько тысяч умерли в течение нескольких дней после освобождения… А сестра Марлен и ее муж, как выяснилось, просто держали при лагере кафе, где столовались палачи из Берген-Бельзена… Элизабет с мужем были тихие и добропорядочные граждане рейха, которые делали свое дело. Элизабет представляла из себя красивую, здоровую, хорошо упитанную даму, хотя рядом с ней умирали от голода и пыток тысячи… Но эта история вовсе не про Марлен. Эта история про немцев. Руководителей, которых сейчас судят.

— Ты закончил? — осведомилась Пегги, которая сама любила солировать.

— В принципе, да. Но есть еще одна история. Она будет очень интересна нашему русскому другу… На днях американскую делегацию со скандалом покинул один из ее членов. И знаете почему? Он заявил, что в американской делегации слишком много евреев, которые стали американскими гражданами совсем недавно — или перед самой войной или даже во время нее. Эти эмигранты из Германии, бежавшие от нацистов, думают не о правосудии, а о мести, заявил этот человек… И поэтому он не хочет участвовать в пародии на суд, где не будет места справедливости и закону.

После небольшой паузы Пегги сказала:

— Сдается мне, в этой истории чего-то не хватает.

— Да, — согласился Крафт. — Не хватает фамилии героя. Так вот это хорошая немецкая фамилия. Он сам из семьи немецких эмигрантов.

— Как и ты, — показала Крафту язык Пегги.

— Увы, — склонил голову тот. — Не всем же выпало счастье родиться ирландцами.

«Предлагаю устроить в крыле для свидетелей просмотр фильма о злодеяниях нацистов, чтобы несколько сбить с них спесь перед выходом к свидетельскому барьеру. Я имею в виду таких людей, как секретарша Гесса фрейлейн Шпеер — фанатичную нацистку, упорно настаивающую на том, что нацисты не совершали ничего предосудительного, а все ужасные вещи — лишь происки пропаганды.

Я имею в виду и прочих милитаристов, полагающих, что честь Вермахта осталась незапятнанной их беспрекословным подчинением Гитлеру».

Глава VIII

Она принесет себя в жертву

Прием в честь начала процесса, который американцы закатили в ресторане «Гранд-отеля» был в самом разгаре. Напитки лились рекой. Разгоряченные гости уже принялись за танцы. Блистательная Марлен Дитрих была, разумеется, в центре внимания. Группа советских переводчиц вдруг дружно затянула «Из-за острова на стрежень…». Американцы и англичане шумно зааплодировали. Ребров, рассеянно наблюдавший за происходящим из-за мраморной колонны, вдруг заметил, что княгиня Трубецкая пробирается к выходу, и устремился следом.

— Добрый вечер, Татьяна Владимировна, — негромко окликнул он ее в пустынном фойе.

— A-а… это вы, молодой человек, — обернулась княгиня. — А я вот решила покинуть сие торжество. Утомилась, знаете ли… Отвыкла. И потом все французы ушли, мне неловко оставаться, ведь я все-таки здесь от лица Франции. — А что случилось?

— Случилось, что ваш большой начальник, господин Вышинский, обидел Францию. Он сказал, что поднимает бокал за самых лучших и благородных союзников СССР — англичан и американцев… Французов то ли забыл, то ли нарочно не упомянул. Они обиделись и покинули зал. А я вот задержалась, заболталась со старыми знакомыми.

Ребров помог княгине надеть весьма скромное на вид пальто.

— Татьяна Владимировна, я хотел спросить вас… Как Ирина Юрьевна?

— У нее сильный жар, бедняжка вся горит. Но американцы помогли с лекарствами, так что все будет хорошо. Со временем, конечно.

— Я мог бы отвезти вас домой… У меня машина.

— Бог ты мой, какая роскошь! Свое авто! Ну что ж, если вы не шутите… А то в городе такая погода, что хороший хозяин и собаку на улицу не пустит.

Сумрачные улицы и переулки Нюрнберга были пустынны.

— Татьяна Владимировна, я хотел… — нерешительно начал Ребров.

— Ах, Денис — ведь вас, кажется, так зовут? — не стоит ничего говорить. Я все понимаю, но…

— Но почему два человека, молодых и свободных, не могут просто любить друг друга? — упрямо воскликнул Ребров. — Не понимаю! Почему всех это раздражает? Почему все хотят помешать? Лезут им в душу?

— Да все вы понимаете, мой дорогой, — вздохнула княгиня. — В том-то и дело, что вы оба не свободны. Вы скованы по рукам и ногам. Цепями неимоверной тяжести и крепости. Потому что за каждым из вас другой мир. И не просто другой, чужой, а — враждебный, с которым не может быть примирения.

— Господи, да мы русские люди!

— Русские. Да не те…

— И что же делать?

— Не знаю. Только Ирину мне безумно жаль, потому что поступит она, как и должно русской женщине.

— То есть?

— Пожертвует собой.

— Но почему она должна жертвовать собой? Зачем?