Алексей Югов - Шатровы
— Что ты этим хочешь сказать?
— А то, что Раисочка — наша: ей полагается за наш стол! — Но оробевший и смущенный неласковым вопросом отца, он прокричал это, как молодой петушок, сорвавший голос.
На выручку к нему пришли остальные. Почтительно склонив свою бриллиантином сверкающую маленькую голову, поднялся со своего места офицер; грассируя, сказал:
— Простите, Арсений Тихонович, но Сережа прав: Раиса… Антоновна принадлежит нашему застолью, — вами установленный закон!
Поддержал брата и спокойно-вдумчивый, молчаливый даже и сегодня, Никита:
— Сергей прав, отец.
Арсений Тихонович, соизволяя, покорно развел руками.
И тогда все девушки, кроме Киры Кошанской, стали кричать:
— К нам Раисочку, к нам! — И стали тесниться и шуметь стульями, освобождая место для нее.
Офицер тоже кричал: «К нам Раисочку, к нам!» — и даже вскочил побежать за стулом. Но в это время, досадуя, Кира ущипнула его сквозь галифе, ущипнула сильно, по-мальчишески, с вывертом, так, что он чуть не вскрикнул и сразу же опустился на свое место и перестал кричать.
А Кира покусывала губы и безмятежно глядела перед собою. Ее разбирал смех.
Гуреев надул губы:
— Кирочка… ну, что это значит? Какая вы… странная! Я просто не понимаю…
— Ах, так, не понимаете! Ничего, я вам это припомню!.. Ника!.. Никита Арсеньевич! Я хочу пересесть к вам. Мне здесь… скушно… — Она барственно, манерно протянула последнее слово и как-то особенно нажимая на это ш а: ску-у-шшно!
Никита ответил ей со свойственным ему радушием и простотою:
— Пожалуйста, Кира. — Затем так же просто, негромко сказал младшему: — Володенька, дай, пожалуйста, сюда кресло для Киры. — И подвинулся. Мальчуган, боготворивший старшего брата, радостно кинулся исполнять его поручение.
Тем временем смущенную, почти оглушенную всем, что происходило вокруг нее, Раису подхватили под локотки Сергей и Гуреев и усадили на место, оставленное Кирой. Бурно гостеприимствуя, Сергей выхватил из серебряного, наполненного осколками Льда ведерка бутылку с шампанским и налил доверху бокал, поставленный перед прибором Раисы. Затем он поднял его перед нею и торжественно возгласил:
— Вам, Раиса Антоновна, как запоздавшей, по регламенту Петра Великого, полагается кубок большого орла!
И вдвоем с Гуреевым настойчиво принуждали ее выпить. Она, зардевшись, жалобно отказывалась:
— Я не пью…
Они рассмеялись. А прапорщик даже сострил:
— Да что-о вы? — Он забавно изобразил крайнее изумление: — И давно?
Этим он рассмешил ее, заставив улыбнуться, а то уж и слезинки стали навертываться от их навязчивости на больших голубых ее глазах, детски-пристальных и словно бы не умеющих закрываться. Да и не так-то далеко ушла эта семнадцатилетняя девушка от своих отроческих лет! Стройная, гибкая, она казалась прозрачной. О таких вот говорится в народе: видно, как из косточки в косточку мозжечок переливается.
Была она в черной юбке и розовой простенькой кофточке, под которой лишь чуть заметно обозначались признаки ее девического созревания. Казалось, отягощают ее, хрупкую такую, ее необычайно пышные, светлые, с золотым отливом волосы. Сейчас толстенные жгуты ее золотых кос были уложены венцами; когда же она сооружала себе «взрослую», пышную прическу, то становилась похожей на одуванчик.
Никита Шатров решил немножечко поунять братца, а тем самым и Сашу Гуреева:
— Сережа, Сережа, ну полно тебе! Раиса Антоновна — после тяжелой дороги. Устала.
И Сергей, оглянувшись на старшего брата, поспешил умерить пыл своего гостеприимства, ушел на свое место. Никиту он уважал и, пожалуй, побаивался едва ли не больше, чем отца, хотя никогда, ни разу Никита, бывший старше его на целых семь лет, не применял к нему, юнцу, мальчишке, грубую силу старшинства, не оскорблял его резким приказом, не толи что братским тумаком. Сам-то Сергей по отношению к младшему брату далеко не был безгрешен!
Один только взгляд сурово-спокойных, а в гневе и страшных изголуба-серых глаз старшего брата заставляли Сергея повиноваться.
И не было случая, чтобы отец кричал на Никиту.
Нет, впрочем, был — был-таки однажды такой случай: кричал на старшего, да еще и как! Прибежавшая на их ссору Ольга Александровна не знала, к которому кинуться.
И началось-то все из-за синего рукотёрта![1]
Случилось это два года тому назад. Заканчивающий третий курс медик Никита Шатров блестяще сдал все надлежащие экзамены и приехал на летний отдых к родителям на Тобол.
Как-то, бродя по двору и осматривая вновь отстроенные без него службы, о которых с гордостью за первым же обедом упомянул отец, зашел он в новую «большую людскую» — так звалась у Шатровых огромная, с большой русской печью и нарами бревенчатая изба, где иной раз вместе с постоянными работниками размещались и поденные рабочие.
Просторна и светла была многооконная людская. Но, боже мой, до чего же скудны, убоги, грязны показались Никите кучи и навалы всевозможного тряпья, на которых, очевидно, спали и которыми укрывались обитатели этой хоромины! Валялись тут и полушубок, и драный, выношенный тулупец, и стеганая коротайка чья-то, и засаленное лоскутное одеяльце, и черная кошомка, и еще невесть что.
Подушек было всего две, да и те — в отдельном чуланчике, поверх войлока на полу, где спали, как разузнал Никита, обе стряпухи людской, привилегированные, так сказать, обитательницы общежития. Но и у них наволочки на подушках были не белые, а предусмотрительно темно-мясного цвета, лоснящиеся от давнего спанья без стирки.
Ужас опахнул душу бедного медика, в сознании которого еще свежо звучали строго-непререкаемые заветы из учебников и лекций о гигиене жилища!
Ему показалось даже, что от всего этого спального тряпья исходит явственный дурной запах.
«Ну и гайно же! — такое чуть не вслух вырвалось у нашего юного гигиениста. — Надо будет сегодня же сказать отцу: что ж это он?! Наверно, и заглянуть было некогда!»
На нарах, разметавшись на спине, положив под голову кусок старого войлока поверх сложенных вместе голенищами сапог, отхрапывал один из вновь нанятых конюхов, молодой, черно-лохматый парень.
Приход Никиты не потревожил его сна.
— Намаялся: хоть из пушек пали! — Это сказала стряпуха людской кухни, пожилая, дородная женщина, переставшая переставлять ухватом чугуны и горшки и ответившая наклоном головы на здравствуйте Никиты. Опершись на ухват, она ждала, что он еще скажет, хозяйский сынок.
А он ничего и не сказал: взор его вдруг остановился на засинённом дотемна грубого холста рукотерте на гвозде возле умывальника.
Не нужно было много времени, чтобы догадаться, чего ради полотенце в людской — синее!
На глазах изумленной стряпухи Никита Арсеньевич сорвал с гвоздя рукотерт, наскоро свернул, сунул в карман и почти выбежал вон, второпях и в негодовании больно стукнувшись теменем о притолоку.
Он несся прямо к отцу.
Постучался и приоткрыл, не дожидаясь.
— Войди, Никитушка, войди!
Отец, закинув за кудрявый затылок сцепленные меж пальцев руки, расправив плечи, расхаживал взад и вперед по своему огромному кабинету. Никита знал: это была у него поза благосклонного раздумья. Тем лучше, тем лучше!
Веселый, отечески-радушный, начал было Шатров-старший усаживать сына:
— Ну, садись, садись, будущий доктор, гостем будешь!
Никита не сел, да так напрямик и отрезал:
— Нет, отец, и садиться не буду, пока не велишь устранить эти безобразия!
— Какие?
Никита рывком вытянул из кармана и положил на отцовский письменный стол синий, грязный рукотерт:
— Да вот, хотя бы и это!
Арсений Тихонович, сдвинув брови, воззрился на рукотерт. Понял, понял! Смуглое лицо его стало краснеть-краснеть, и вдруг зловеще затихшим голосом спросил:
— К чему ты мне эту портянку на письменный стол суешь?
И смахнул полотенце на пол.
Никиту это не испугало:
— А, портянка?! Ты сам говоришь: портянка! Так вот, сегодня обнаружил, что у нас в людской люди такой портянкой лицо свое утирают, когда умываются. Да еще и синей, да еще и на всех одной-единственной! А случись у кого-нибудь трахома, что тогда? Ведь всех перезаразит! И почему синий этот самый рукотерт, как его здесь называют? Ведь надо же додуматься!
Тут впервые отец и поднял на него свой грозный и гневный голос:
— Ишь ты! А знаешь ли ты, что я, твой отец, еще и в твои годы таким же вот синим рукотертом утирался?! И деды твои. И каждый пахарь, каждый мужик в Сибири таким синим рукотертом утирается… Когда с пашни или с земляной работы прийдешь, так попробуй-ка, ополоснув руки, белым-то полотенчиком их вытереть: раз-другой вытрешь, а потом и до полотенца противно будет дотронуться. А на синем — не видно.
— Отец, ты это серьезно?!
