Александр Сегень - Державный
В Нижнем Новгороде, да и во всех окрестных землях, не было человека храбрее Юшки, и он довольно быстро сделался одним из главных нижегородских воевод. Был бы и главным, да безрассудство смущало князей. Вид он имел свирепый — хоть и невысокого росту, но крепкий, жилистый, рожа вся в рубцах — следы мишкиных ласк, брови чёрные, вотякские, а глаза стальные, пронзительные, как у покойного Свистопляса. Вина, пива, мёда хмельного мог выпить столько, что средь тех, кто его знал, ходила поговорка: «выпить пол-Драницы» или «напиться в пол-Юшки», обозначающая, что человек изрядно выпил, ибо там, где сотрапезник осушал один кубок, Юшка приканчивал два-три, а пьянел на равных. По утрам, правда, сильнее других страдал похмельем, а похмелившись, наливался непреодолимым желанием драться. Несколько раз в таком состоянии он явился зачинщиком совершенно нелепых и неоправданных ссор, закончившихся стычками и гибелью хороших людей. Но в этом грехе Юшка не раскаивался, и попробуй только кто намекни ему, что на душе у него тяжёлые камни вины напрасных убийств.
Когда все уж причастились, великокняжий слуга Трифон принёс впопыхах княжича Юрия, Юшкиного тёзку, и успел таки его сподобить. Началась благодарственная служба по Святом Причастии, Юшка всё стоял и смотрел недоумённо на происходящее, и вдруг горько ему сделалось за своё безверье, захотелось хотя бы раз в жизни искренне исповедаться и причаститься, но как это сделаешь, если в душе нет ни капли веры? Любовь к жизни, к Руси, даже любовь к Православию — всё это есть, а веры в Бога нет. И странно, как вообще можно верить во все евангельские благоглупости об Иисусе. Так-то оно так, но почему сейчас вдруг такое впечатление произвёл на Юшку епископ Иона? А ведь Иона-то не просто верит во все эти благоглупости, но и живёт ими, сердце его стучит ими, всё дыхание его в них.
Запели «Ныне отпущаеши». Юшка стряхнул с себя наваждение, поморщился, раздосадованный тем, что так разнюнился, попав под христианское очарование Ионы, и решительно подумал о необходимости выпить. Он не стал дожидаться крестоцелования, хотя уж крест-то поцеловать можно и похмельному, и пьяному. Проходя мимо столика с разлитою по ковшикам теплотою, остановился и бесцеремонно осушил подряд три ковшика. Теплота была довольно густо сдобрена вином. Крякнув, Драница нагло посмотрел на двух монашков, стоящих подле столика, и подмигнул им, забрасывая в рот ломтик просфорки.
В притворе, у самого входа в храм, нижегородский воевода увидел четверых немцев в причудливых одеждах — рукавастые, мехом подбитые епанчи коротки, коленки торчат, обтянутые столь тонкими и узкими портами, что будто голые. Один немец — отрок ещё, лет двенадцати, другому, как Юшке, под сорок, судя по одёже — старшой, двое других похуже одеты, видать — при этих двух, большом и малом.
Морды немецкие зело не понравились Юшке, и, выходя вон, он нарочно распихал немчуру по сторонам, а старшому на ногу наступил — на-ко! Выйдя на морозец, горделиво развернулся и, видя, как за ним поспешает оскорблённый иноземец, нарочито благообразно стал накладывать на себя крестное знамение, якобы прощаясь с иконой Богородицы с Младенцем, висящей над входом:
— Царю Небесный, Утешителю душе истинной, Царица Небесная, честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим, помилуй мя грешного, аминь!
Немец вежливо вытерпел, покуда московит исполнит свои церемонии, и лишь когда Драница зашагал прочь, догнал его и положил ему сзади на плечо тяжёлую руку. Ох и обрадовался же Юшка, что сейчас подерётся! Ах, какое удачное утро! Подбросил же Господь не своего русича, а морду немецкую. Вскинув свои чёрные вотякские брови, он резко развернулся и дерзко взглянул на соперника.
— Мсье-ву-муму-мур-шесюр-люр-пье-он-дуа-презанте-ле-зе-зе-зю, — грозно выпалил немец нечто непонятное.
Юшка скорчил довольно пакостную гримасу и, кривляясь, ответил:
— Мяу-мяу-мур-мур-мур!
Лицо немца вспыхнуло ещё большим гневом, он отскочил назад шагов на пять и воскликнул:
— Дфанде-ву-мсье!
В руке его образовался длинный и узкий меч, выхваченный из ножен молниеносным движением.
— Изволь, — рыкнул Юшка и медленно извлёк из ножен свой меч, с которым он не расставался и в церкви.
Немец стал совершать движения влево-вправо, видимо ожидая такой же манеры поединка и от своего обидчика, но Юшка решительно и твёрдо зашагал прямо на соперника, занося над головою свой меч, бывший некогда мечом Ольгерда Свистопляса. В эту минуту за спиной немца выросли фигуры его соотечественников. Они принялись увещевать его, по-видимому прося кончить дело миром. Немец раздражённо отгонял их прочь.
— Ну, ты будешь драться или мне подождать? — сердито спросил Юшка.
Немец снова встал в стойку. Драница пошёл в наступление, нанося удар за ударом, покамест получая умелый отпор. Всё же в какой-то миг изловчился и достал немца свободным левым кулаком в правую скулу. Тут ещё какой-то монах встрял между дерущимися:
— Бесстыдники! В такой день, в Чистый четверг, да после Причастия! Тотчас же прекратите!
— Не дадут подраться! — злобно сплюнул Юшка, останавливаясь и втыкая острие меча в утоптанный снег. — Так и лезут со своею благодатью! Такой день, такой день!.. Что уж, нельзя и немца поучить уму-разуму?
— Ю-у-урий Алексаныч, — протянул монах с ласковой укоризной, — опамятуйте! Вы же первый, и совершенно понапрасну, обидели приезжего посла. Вам бы извиниться да прекратить дело покойно.
Ишь ты! Даже отчество Юшки узнал, что Ольгерд в крещении Александром оказался. Молодой монах, а хитрый, умеет мирить.
— А он меня тоже сзади по плечу стукнул, — пробурчал Драница полуобиженно-полувиновато. — Пускай тоже извиняется.
— Фома, переведи ради Бога, — сказал монах другому монаху, только что подошедшему. Тот бойко прочирикал немцу по-ихнему.
— Муа?! Муа?! — возмущённо воскликнул немец. — Бляг! Бобар!
— Ещё и ругается! — с ненавистью сверкнул глазами Юшка.
Фома проговорил немцу что-то ещё, очень длинное. Немец поморщился, сплюнул, вложил меч в ножны, затем почему-то назвал монаха Фому совой и, сделав в сторону обидчика два шага, не глядя Юшке в глаза, махнул перед собой ладонью, будто отгоняя назойливую муху, и рявкнул вынужденно-примирительно:
— Пэ!
Это почему-то вдруг понравилось Юшке, он усмехнулся и гоготнул, довольный:
— Ну пэ дак пэ! Господь с тобой! Извиняй, если что, и живи покуда. Смотри только в другой раз мне не попадайся. Зашибу насмерть.
— Кис-кис-ля-ди? — спросил, как послышалось Юшке, немец, снова хватаясь за рукоять меча. Монах Фома перевёл слова Юшки, и, видимо, не так, как Драница сказал на самом деле, потому что немец вновь остыл, отказался от рукояти, дёрнул носом и, легонько поклонившись, зашагал обратно в сторону храма.
— Что за язык такой! — усмехнулся Драница. — Кис-кис, муа-муа, мяу-мяу, мур-мур! Эй, Фома, откуда эти коты драные?
— Франки, — ответил монах, почёсывая мочку уха. — Французского короля Шарла подданные.
— А разве Шарла? Не Карла? — удивился другой монах.
— По-нашему Карла, а по-ихнему Шарла, — пояснил Фома, знаток языков.
— Откуда ж они у нас-то взялись? — спросил Юшка. Фома, оставив драчуна без внимания, последовал за франками. Второй монах ответил:
— Мы их возле самого Мурома встретили, когда подходили сюда вместе с чудотворцем Ионой.
— А чего им тут надо, татям?
— Доподлинно не знаю. Говорят, служить хотят при княжиче Иванке.
— Чего-о-о?! А почему не при своём короле? — возмутился Юшка. — Вот свистоплясы!..
Тут он прикусил язык, вспомнив, у кого была кличка Свистопляс. Ведь и Ольгерд не хотел служить своему литовскому государю Ягайле. Во второй раз после «пэ!» немчура показалась Дранице не такой уж отвратительной.
— А вообще, — махнул он рукой, — видать, тоже люди. Он решил вернуться в храм, найти там Ощеру и вместе с приятелем отметить неудавшийся поединок в знаменитом муромском кружале у жидка Давидки, где даже в Великий пост, причём — страшно сказать! — даже на Страстной неделе, можно было вдоволь получить вина и пива. Не доходя до храма, он встретился с Семёном Ряполовским и спросил:
— Чего это там Иван Ощера долго не выходит?
— Плачет, — ответил Семён.
— Как так? Зачем? — удивился Юшка.
— Кается. «Грешный, — кричит, — я человек. Аксак я проклятый!» Проняло его чего-то. Напросился к Ионе немедленно исповедоваться.
— Акса-а-ак?! — разочарованно почесал в затылке Драница. — Ну и ну! Это что же мне сегодня — не быть ни биту, ни питу? Ну уж нет, один пойду.
— Постой, Юрья! — задержал его Семён. — Дело есть.
— Ну? Чего ещё?
— Ты ведь в посаде себе дом кортомишь[4]?
— Дак как раз вдвоём с Ощерой мы напополам, — ответил Юшка.
