Исай Калашников - Гонители
Меркит уезжал на куцей хромоногой лошадке, колотил ее пятками в бока, со страхом оглядывался, а вслед несся хохот, свист воинов, смех нойонов.
К Тэмуджину подъехал Нилха-Сангун, спросил:
— Ты не забыл, что вся добыча принадлежит моему отцу?
— Тебе велел напомнить о добыче отец? — сузил глаза Тэмуджин.
— Я, кажется, могу спросить и сам.
Спросить-то он, конечно, мог. Но эти расспросы раздражали Тэмуджина.
Нилха-Сангун раньше был неплохим человеком, добродушным, покладистым, но за время скитаний по чужим владениям сильно изменился, стал беспокойным, недоверчивым, въедливым и все норовил подменить собою отца.
— О добыче и о другом я хотел бы поговорить с ханом-отцом.
— Он сейчас среди воинов Джагамбу…
Это надо было понимать так: хочешь поговорить — поезжай. Хотя ты и хан, и победитель, но не отцу искать встречи с тобой. Тэмуджин опустил руки, начал пригибать к ладоням пальцы — раз, два, три, четыре…
— Нилха-Сангун, я хочу отблагодарить хана-отца перед лицом своих воинов. Позови его сюда.
Сын Ван-хана медлил. Его круглое, щекастое лицо (когда вернулся из скитаний, был худ и бледен, но быстро набрал тело) стало хмуро-задумчивым, должно быть, он решал, правильно ли будет, если отец поедет на зов Тэмуджина. Смотри, какой!.. Тэмуджин снова начал загибать пальцы, но небо вразумило Нилха-Сангуна, он повернул лошадь, поскакал назад, к воинам Джагамбу.
Боорчу и Джэлмэ, слышавшие весь разговор, всяк по-своему оценили сына Ван-хана.
— Гордец! — бросил немногословный Джэлмэ.
— Моя бабушка говорила о таких: мерин, все еще думающий, что он жеребец! — сказал Боорчу.
Они судили о сыне Ван-хана слишком уж вольно, по-доброму Тэмуджину следовало пресечь такие речи, но он промолчал.
Ван-хан подъехал вместе с Нилха-Сангуном, Джагамбу и своими нойонами.
Тэмуджин велел остановить войско, построить его в круг. В середину круга въехал вместе с Ван-ханом.
— Мои верные воины! Я водил вас на злокозненных татар — мы сокрушили их. Я повел вас на меркитов, и они бежали в страхе. Однако было время — я держал в руках не разящий меч, а обломок железа для выкапывания корней.
Мое имя и моя жизнь исчезли бы в безызвестности, но нашелся великодушный человек, который посадил меня на коня, вложил в руки оружие, поддержал отеческим словом. Этот человек — Ван-хан. Воины и нойоны, настал день, когда я могу за добро воздать добром, возместить хотя бы малую долю того, что получил от хана-отца. Всю добычу я отдаю Ван-хану.
Воины молчали. И он понял, что воинская добыча принадлежит не только ему. Всяк должен был получить свою долю — таково древнее привило. Он грубо, неосмотрительно нарушил его, и это могло плохо сказаться на его будущем. Отыскал глазами Боорчу и Джэлмэ. Но советоваться было некогда.
Повернулся к Ван-хану:
— Позволь, хан-отец, без награды не оставить отважных.
— Делай, сын, как тебе лучше.
Ван-хан, видимо, не хуже, чем он, чувствовал, что означает молчание воинов, — хороший старик все-таки. Тэмуджин привстал на стременах, и голос зазвенел с веселой силой:
— Воины и нойоны, хан-отец не принимает всю добычу. Он великодушно уступает часть добытого вам. Пусть каждый возьмет то, что может увезти на своем верховом коне. Вы заслужили большего, и я буду помнить об этом. Я поведу вас в другие походы, и вы получите вдвое больше того, что отдали сегодня.
Воинский строй рассыпался, люди устремились к повозкам с захваченным добром.
Все получилось не так уж плохо, и Тэмуджин был доволен.
— Ну что, хан-отец, сразу двинемся на твоего черного[5] братца, или дадим отдохнуть и людям, и коням?
Мелкие морщинки собрались на рябом лбу Ван-хана. Тэмуджин догадывался, что у него сейчас на душе. Эрхе-Хара готовится к битве. Если они его разом не одолеют, война станет затяжной, а это опасно: очухаются меркиты или соберутся с духом тайчиуты… Придется отступить, а их отступление укрепит Эрхе-Хара. И сам Тэмуджин немало думал об этом…
— Нам медлить нечего! — сказал Нилха-Сангун, непочтительно опережая отца. — Я не увижу покоя, пока не вышвырнем Эрхе-Хара из наших кочевий!
— Экий ты торопливый, — с досадой упрекнул его Ван-хан. — Не подтянув подпруги, кто вдевает ногу в стремя?
— Хан-отец, я, как и твой сын, думаю: на Эрхе-Хара надо идти сейчас.
— Почему, сын мой Тэмуджин?
— Мы побили Тохто-беки. Весть об этом сейчас летит по степи. Страх вселяется в наших врагов. Этот страх — наш лучший воин. Сам учил меня когда-то, хан-отец…
— Ты слишком высоко ставишь набег на меркитов, Тэмуджин.
— Хан-отец, все стоит на своем месте. Я знаю людей. Беда, которая идет, всегда кажется больше той, что прошла. Пошли в свои кочевья людей, пусть они шепотом устрашат нойонов и воинов.
— Ты молод, дерзок, но не безрассуден — пусть же будет по-твоему.
От обозов с добычей доносились крики, ругань. Воины метались, хватая что подвернется под руку. Один приторочил к седлу двух живых овец, второй — целую связку железных котлов, третий — молодую женщину, четвертый юртовый войлок. Мимо ехал Даритай-отчигин. Он нагрузил своего коня так, что из-за узлов еле видна была его маленькая голова.
— Дядя, — окликнул его Тэмуджин, — ты почему так мало взял?
Даритай-отчигин повернул к нему потное озлобленное лицо.
— Постыдился бы, племянник мой хан Тэмуджин… Уравнял нас с безродными воинами…
Глава 5
Рыжий, белоногий красавец конь закусывал удила, круто выгибал шею.
Эрхе-Хара левой рукой натягивал поводья, правой, стиснутой в кулак, потрясал над головой.
— У-у, чесоточные овцы!..
Нойоны стояли у входа в ханскую юрту, безучастно слушали его ругань.
Поодаль толпились пешие нукеры с луками в руках. Неподвижно висели четыре белых туга на высоких древках. И эти четыре туга, и эта большая юрта, и эти нойоны с нукерами были его. У-у, проклятые нойоны… Легко и покорно склонились перед ним, когда шел сюда с найманами. А сейчас так же легко готовы склониться перед своим прежним повелителем Тогорилом-братоубийцей.
Истребить надо было всех до единого! Стоят, как каменные истуканы, уверенные в своей неуязвимости. Рука потянулась к сабле, но, глянув на нукеров, он понял, что не успеет зарубить ни одного из этих трижды предателей. Закидают стрелами… Отпустил поводья. Конь вынес его из куреня в открытую степь. За ним скакали человек десять — пятнадцать его товарищей. С ними он был в изгнании, с ними пришел сюда, с ними уходит.
То ли ветер, то ли пыль бьет по глазам. Расплывается родная земля, затуманиваются вершины сопок. Великий боже, где ты? Где твоя правда и справедливость? Почему не сгинул, не издох в песках пустынь, не утонул в реках, не пал от рук разбойных людей братоубийца хан?
Страна найманов, его вторая родина, встретила Эрхе-Хара унынием и печалью народа: тяжело болел великий правитель, мудрый человек Инанча-хан.
Что будет со страной, если он умрет? Кто сможет заменить его?
В ханской ставке было тихо. У голубого островерхого шатра в скорбном молчании толпились люди. Эрхе-Хара пропустили в шатер. Инанча-хан лежал на толстых шелковых одеялах. Его лицо безобразно распухло, почернело, глаза заплыли, из круглого рта с хрипом вырывалось дыхание, колебля редкие седые усы. Возле хана с правой стороны на коленях стояли два его сына, Таян-хан и Буюрук, и юная наложница тангутка Гурбесу, с левой стороны сутулился длиннорукий, уродливо-нескладный Коксу-Сабрак, о чем-то шептались сын Таян-хана Кучулук, хмурый подросток, и главноначальствующий над писцами, хранитель золотой ханской печати молодой уйгур Татунг-а.
Эрхе-Хара стал на колени в ногах хана, приложился губами к одеялу.
Ему хотелось плакать. Жаль было хана. К нему он был добр… Ему хотелось плакать и от жалости к себе — кто теперь будет покровителем и заступником?
Таян-хан? Старший сын умирающего повелителя косит узкие глаза на красавицу тангутку, незаметно ловит ее руку с длинными, гибкими пальцами, вздыхает, но, кажется, не скорбь выдавливает его вздохи. Таян-хан человек мягкий, не высокомерный, но с легким, ненадежным нравом. Ему, видимо, давно уже надоело сидеть у ложа умирающего. Его руки все настойчивее ловят пальцы тангутки. А Буюрук? Он сердито подергивает плечами и понемногу придвигается к Гурбесу. Придвинувшись совсем близко, ущипнул тангутку за бедро. Она медленно повернула голову, покрытую накидкой, гневно сверкнула большими черными глазами. До чего же красива! Маленький прямой нос, полные, немного вытянутые вперед и слегка вывернутые губы, грешные тени под глазами… Не зря старый хан возвысил ее над всеми своими женами и наложницами.
Костистой рукой Коксу-Сабрак тронул Эрхе-Хара за плечо, знаком приказал следовать за собой. Они вышли из шатра. Коксу-Сабрак провел его в пустую юрту, сипло спросил:
— Ну, что у тебя?
— Нойоны сдавали курень за куренем. Пришлось бежать.
