Елена Раскина - Первая императрица России. Екатерина Прекрасная
– Великий государь! Позвольте и мне удалиться с бала вместе с Его Величеством королем нашей славной Речи Посполитой в его покои!
С этими словами она обняла барахтавшегося на полу Августа столь чувственно и соблазнительно, что даже куда меньший поклонник женской красоты, чем Саксонский Геркулес, вмиг воспламенился бы страстью – и отнюдь не к отмщению.
– И то верно, мы уйдем! – плохо владея собой, пропыхтел король. – Нечего нам здесь делать! А где тут моя спальня?
– Я покажу вам, Ваше Величество! – свирельным голоском пропела юная дама, и легкий румянец тронул ее щеки.
– Покажи, покажи, – с явным облегчением разрешил Петр. – Его Величеству это в самый раз будет, а то он на мою невесту стал заглядываться! Эй, преображенцы, кто там?! Почетную стражу королю и брату нашему!
Гулко стуча солдатскими башмаками, громыхая фузеями и бряцая шпагами, по залу промаршировал плутонг[5] здоровенных гренадеров – лейб-гвардейцев и, ловко перестроившись, взял Августа Сильного и его внезапную подругу в каре. До некоторой степени примиренный с Петром этой демонстрацией воинских почестей, побагровевший от вина и от страсти Август вдруг подхватил тихонько взвизгнувшую даму на руки и нетвердым шагом вышел из залы. Девушка преувеличенно нежно прильнула к королю. Поверх мясистого плеча Саксонского Геркулеса она бросила на Екатерину исполненный сочувствия и симпатии взгляд, закатила лазоревые глазки и облегченно выдохнула через сложенные трубочкой пухлые губы. «Славен Пан Иисус, на сей раз обошлось!» – вероятно, должна была означать эта красноречивая гримаска.
Екатерина ответила незнакомой подруге благодарной улыбкой. Женская природная находчивость в очередной раз победила мужскую злобу и спесь. Надолго ли?
Поляки стояли тесными кучками, допивая свои кубки, вызывающе крутили усы и поглядывали на москалей с нескрываемой злобой. Их дамы буквально висели у них на плечах, нежно уговаривая не портить бала и оставить сабли в ножнах… Праздник в Яворовском замке явно подходил к концу, как, вероятно, клонился к закату и военный союз России с Речью Посполитой.
– Может, и нам с тобой пора, Катя? – спросил Петр. – Натанцевалась ты, я вижу, всласть…
– А как же гости? Эти дамы и господа? – удивилась Екатерина.
– Им тоже расходиться давно пора, – жестко сказал Петр. – Спокойной ночи, пани и панове! Музыка, стой! Довольно гудеть. Эй, каштелян, подавать вельможным гостям кареты!
Царь властно взял Екатерину за руку и, не оборачиваясь, пошел к выходу. Она едва успевала за его «семимильными» шагами.
– Ссоры ищет, бестия саксонская, предерзок стал… – ворчал Петр, пока они готовились ко сну. – Измены жду ныне от Августа. Докладывал мне Шафиров, что король за моей спиной с Карлом Шведским переговоры ведет.
– Петр Павлович редко ошибается, – согласилась Екатерина, однако осмелилась замолвить слово за саксонца. – Однако, Петер, не наветы ли это врагов, желающих поссорить тебя с польским королем?
– Шафиров – лис старый, тертый, его не обманешь! Его людишки депешку одну Августову перехватили… Мягко стелют ляхи, да жестко спать не было бы! И ты, Катя, со шляхтой этой болтать да политесы разводить поостерегись!
С этими словами Петр закинул на широкую кровать свои длинные ноги и потянул на себя роскошное одеяло на собольих шкурках.
– Я тебя для того с ассамблеи и увел, – пробормотал он, с хрустом потягиваясь на постели.
– Только ли для этого, Петруша? – с обольстительной улыбкой спросила Екатерина. – Неужто ни для чего более сладкого?
– Хитра ты, Катя, ловка! – усмехнулся Петр и крепко обнял ее. – Верно, не только для сего! Ну, иди сюда, друг любезный, коли сама на ласки мои напросилась!
* * *Наутро, едва рассвело, польский король отбыл из замка вместе со своей свитой. Собрались споро, умело, быстро, словно хорошо вымуштрованный воинский отряд, а не блестящий двор европейского монарха. Покидая Яворов, Август Сильный сдержанно поблагодарил за службу коменданта, по-братски обнял каштеляна, а вот со своим московским союзником не пожелал проститься. Свернутые в трубочку на вчерашнем пиру серебряные тарелки и сплющенные кубки экономный саксонец забрал с собой, чтобы переплавить в звонкую монету, которая должна была купить ему преданность шляхты.
Когда Екатерина, стоя подле узкого готического окна, размышляла об этом удивительном человеке, оставившем несомненный след в ее душе, ее внезапно окликнул нежный девичий голос:
– Ваше Величество!..
Перед невестой российского самодержца стояла ее вчерашняя юная союзница, которая увела с бала пьяного и гневного Августа. Стройную фигурку девушки на сей раз облегал замшевый дорожный костюм-амазонка, на красивой головке ладно сидела польская шапочка с соколиным пером.
– Не называйте меня так! – мягко улыбнулась Екатерина. – Титуловать «величеством» пристало только законных жен монархов…
– Вашей мудростью и великодушием вы заслуживаете этот титул более, чем половина законных монархинь Европы! – дерзко ответила девушка. Она шагнула к Екатерине и быстро вложила ей в руку дивной красоты алмазную брошь в форме восьмиконечной вифлеемской звезды. – Мой король Август Второй Польский, прозванный Сильным, повелел передать вам его собственные слова: «Пускай звезда сия Нового Завета ведет северную звезду только по путям, угодным Господу!» Так он сказал, Ваше Величество.
Девушка присела в изящном книксене и хотела было упорхнуть, но Екатерина удержала прелестную посланницу:
– Скажите хотя бы, как вас зовут, моя неизвестная подруга!
– Я графиня Ядвига София Валевская! А теперь прощайте, Ваше Величество, мои друзья ждут меня внизу, и кони уже оседланы, – с достоинством поклонилась полячка и легкими шагами убежала прочь по замковому коридору.
Минуту спустя Екатерина могла наблюдать, как во дворе замка важный пузатый каштелян чинно раскланялся с юной графиней Валевской и церемонно помог ей подняться в седло горячей изящной кобылицы. Прелестная всадница сделала прощальный знак рукой и помчалась прочь. За ней понеслись трое рослых драгун, явно оставленных для ее охраны Августом, юный паж и служанка, скакавшая верхом так же ладно, как и ее госпожа.
Провожая взглядом удалявшуюся всадницу, Екатерина испытала мимолетное, но болезненно щемящее чувство зависти к этой свободной женщине, смело выбиравшей в сложном и жестоком мире собственные дороги и решительно направлявшей по ним своего скакуна.
* * *Утром и вечером в высокие, заостренные готические окна Яворовского замка врывался колокольный звон – это наперебой, словно отбивая друг у друга паству, звали на вечернюю службу католические и православные церкви городка. Католических и православных церквей в Яворове было поровну – и Екатерина вспомнила о том, что она крещена в католической вере и часто повторяла Pater Noster, как научила ее покойная мать. Когда выдавалось свободное время, Екатерина посещала костел Наисвятейшей Госпожи Марии, в котором был крещен сын короля Яна Собесского Константин. Садилась на деревянную скамью, слушала орган, любовалась таинственным мерцанием витражей в полумраке храма и ставила свечи – за живых и за мертвых. Радовалась тому, как оживает в этом польском городке ее замерзшая в России душа, как отогревается, словно у теплого огня, заледеневшее на чужбине сердце. Петр напрасно денно и нощно повторял Екатерине, что теперь у нее другая родина – Россия, и наказывал не креститься по-католически среди православных. Пальцы ее не слушались приказа царя, и она все равно крестилась так, как научили в далеком детстве родители, и повторяла на латыни католические молитвы, от которых ее не отучил даже пастор Глюк. Петр хмурился, сердился, но поделать с Екатериной ничего не мог. Она бывала порой упрямее, чем он сам, и умела смотреть так решительно и зло, что непреклонная воля царя разбивалась перед ее упорством.
Царь посещал православную церковь Успения Богородицы в Большом Предместье – деревянную, уютную, похожую на храмы севера России. Екатерина часто ходила туда с ним – ибо Бог един, и едины должны быть христиане во всем мире. Точно так же она, католичка по рождению и крещению, ходила в лютеранские храмы в Мариенбурге и не видела в том вины. Различия между христианскими конфессиями казались Марте ничтожными, но крестилась она все равно по-католически – всей ладонью, а не щепотью, как русские, и повторяла про себя латинский Pater Noster, а не славянский Отче наш. Впрочем, не все ли равно, на каком языке обращаешься к Всевышнему, если говоришь с Ним сердцем?
Марта-Екатерина выстрадала это убеждение, ибо сердце ее было истомлено, а чувства – растерзаны. Слишком многое увидела она после падения Мариенбурга – того, от чего отшатнулась ее душа, навсегда раненная, навсегда – уязвленная. Порой ей хотелось плакать так, как плачут дети, – чтобы навсегда вынуть боль из сердца. Но плакать было нельзя, нужно было оставаться сильной. Сильнее, чем каменные стены Яворовского замка, тверже, чем воля ее невенчанного мужа, который, казалось, был создан из камня, ибо Камнем, Петром, наречен!
