Василий Шукшин - Любавины
Игнатий и Закревский переглянулись.
– Хорош самогон у тебя, – похвалил Емельян Спиридоныч.
– Первачишко. Еще налить?
– Давай. Мутно что-то на душе.
– Зря с человеком-то поругался, – Игнатий кивнул в сторону Закревского. – Он как раз доктор по такой хвори.
– А он мне нравится! – воскликнул Закревский. – Давай выпьем… старик?
Странно – Емелъяну Спиридонычу человек этот не казался уже таким безнадежным гадом. Он глянул на него, придвинул стул, звякнул своим стаканом о стакан Закревского, протянутый к нему.
Выпили. Некоторое время молча ели.
– Отчего же на душе мутно? – поинтересовался Закревский.
– Если б я знал! Жизнь какая-то… хрен ее разберет.
– Я думал, таких ничего не берет, – с удовольствием сказал Закревский и озарил свое желтое лицо приветливой улыбкой. Потрогал тонкими пальцами худую шею. Придвинулся ближе.
– 10 -
Первым, кто согласился пойти отработать день на строительстве школы, был кузнец Федор Байкалов.
Федор жил в маленькой избенке с двумя окнами на дорогу. Он влезал в нее согнувшись, очень осторожно, точно боялся поднять невзначай потолок с крышей вместе.
В трезвом виде это был удивительно застенчивый человек. И великий труженик.
Работал играючи, красиво; около кузницы зимой всегда толпился народ – смотрели от нечего делать. Любо глядеть, как он – большой, серьезный – точными, сильными ударами молота мнет красное железо, выделывая из него разные штуки.
В полумраке кузницы с тихим шорохом брызгают снопы искр, озаряя великолепное лицо Феди (так его ласково называли в деревне, его любили). Крепко, легко играет молот мастера: тут! Тут! Тут! Вслед за молотом бухает верзила-подмастерье – кувалда молотобойца: ух! Ах! Ух! Ах!
Федя обладал редкой силой. Но говорить об этом не любил – стеснялся. Его спрашивали:
– Федя, а ты бы мог, например, быка поднять?
Федя смущенно моргал маленькими добрыми глазами и говорил недовольно:
– Брось. Чо ты, дурак, что ли?
Он носил длинную холщовую рубаху и такие же штаны. Когда шел, просторная одежда струилась на его могучем теле, – он был прекрасен.
По праздникам Федя аккуратно напивался. Пил один. Летом – в огороде, в подсолнухах.
Сперва из подсолнухов, играя на солнышке, взлетала в синее небо пустая бутылка, потом слышался могучий вздох… и появлялся Федя, большой и страшный.
Выходил на дорогу и, нагнув по-бычьи голову, громко пел:
В голове моей мозг высыхает;Хорошо на родимых полях.Будет солнце сиять надо мною,Вся могилка потонет в цветах…
Он знал только один этот куплет. Кончив петь, засучивал рукава и спрашивал:
– Кто первый? Подходи!
А утром на другой день грозный Федя ходил с виноватым видом вдоль ограды и беседовал с супругой.
– Литовку-то куда девала? – спрашивал Федя.
Из избы через открытую дверь вызывающе отвечали:
– У меня под юбкой спрятана. Хозяин!
Федя, нагнув голову, с минуту мучительно соображал. Потом говорил участливо:
– Смотри не обрежься. А то пойдет желтая кровь, кхх-хх-х-х…
В избе выразительно гремел ухват, Федя торопливой рысцой отбегал к воротам. На крыльце с клюкой или ухватом в руках появлялась Хавронья, бойкая крупная баба. Федя не шутя предупреждал ее:
– Ты брось эту моду – сразу за клюку хвататься. А то я когда-нибудь отобью руки-то.
– Бык окаянный! Пень грустный! Мучитель мой! – неслось в чистом утреннем воздухе.
Федя внимательно слушал. Потом, улучив момент, когда жена переводила дух, предлагал:
– Спой чего-нибудь. У тебя здорово выйдет.
Хавронья тигрицей кидалась к нему, Федя не спеша перебегал через улицу, усаживался напротив, у прясла своего закадычного дружка Яши Горячего. За ворота Хавронья обычно не выбегала, Федя знал это.
Яша выходил к нему, подсаживался рядышком. Закуривали знаменитый Яшин самосад с донником и слушали «камедь».
– Бурые медведи! Чалдоны проклятые! – кричала Хавронья через улицу. – Я из вас шкелетов наделаю!…
Дружки негромко переговаривались.
– Седня что-то мягко.
– Заряд неважный, – пояснял Федя.
Иногда, чтобы подзадорить Хавронью, Яша кидал через улицу:
– Ксплотатор! (он страшно любил такие слова).
– Ты еще там!… – задыхалась от гнева Хавронья. – Иди поцелуй Анютку кривую! Она тебя давно дожидается…
Яша умолкал. Анютка эта – деревенская дурочка, которую Яша один раз по пьяной лавочке защучил в углу и… говорил ей ласковые слова. Она дура-дура, а тут вырвалась, исцарапала Яше лицо и убежала. Но мало того – еще раззвонила по деревне, что Яша Горячий приходил ее сватать, но она, Анютка, не пошла за такого. «Шибко уж пьет он, – говорила она серьезно. – Если бы пил поменьше…» – «Да ты подумай, Анютка, – советовали ей мужики. – Не швыряйся шибко-то… У вас же старая любовь». – «Нет, нет, нет, – даже и не уговаривайте! Слушать даже не хочу». Мужики гоготали, а Яша выходил из себя: грозился, что убьет когда-нибудь Анютку.
Федя был дома, когда пришли к нему.
Хавронье нездоровилось – лежала на печке с видом покорной готовности выносить всякие несправедливости судьбы. Федя разбирал на лавке большой амбарный замок.
– Здравствуйте, хозяева! – громко сказал Платоныч. (Он сначала было озлился, помрачнел, а под конец своих неудачных хождений странным образом повеселел. «Ничего, Кузьма, вот увидишь – школа будет. Не на тех они нарвались», – заявил он.)
На «здравствуйте» Федя поднял от замка голову, некоторое время молча разглядывал старика и парня.
– Здорово живете.
– Вот какое дело, хозяин, – заговорил Платоныч, без приглашения направляясь в передний угол, – надо вам в деревне школу иметь… Надо ведь?
Федя, наморщив вопросительно лоб, смотрел на него.
– Надо, конечно, – сам себе ответил Платоныч. – Ребятишки учиться будут. Да. А школы нет. Как быть?
Федя хмыкнул – ему понравилось начало.
– Как же быть?
– Не знаю, – сознался Федя.
– Строить! – воскликнул Платоныч, будто сам удивляясь и радуясь столь простому решению.
– Во-он ты куда! – догадался Федя. Отложил в сторону замок. – А как… кто строить-то будет?
– А все вместе. Каждый по пять-шесть дней отработает – и школа готова. Леса вам не занимать.
Федя выслушал и, не раздумывая, просто сказал:
– Можно.
Платоныч даже растерялся от такой легкой победы. Встал, потрогал застегнутые пуговицы пальто.
– Вот и хорошо. Хорошо, брат!… Пошли, Кузьма. До свидания.
– Будь здоров.
На улице Платоныч молодо сверкнул глазами:
– Чего я тебе говорил?
– Один только…
– Все будут! – Платоныч смешно вскинул голову, легко и уверенно пошагал к следующему двору. Он был упрямый старик.
Зашли к Поповым.
Они как раз обедали. На столе дымился чугунок с картошкой. На лавках вокруг стола сидела детвора – один другого меньше. Каждый доставал себе из чугунка горячую картошину, чистил, катая с руки на руку, макал в соль и, обжигаясь, ел с хлебом. Запивали молоком из общей кружки, в которую Марья часто подливала свежего. Молока было немного, ребятишки следили друг за другом, чтобы тот, к кому переходила кружка, не очень старался, глотая. Молчали.
– Здравствуйте, хозяева!
Все обернулись; шесть маленьких рожиц с одинаково ясными «поповскими» глазами с любопытством рассматривали Платоныча и Кузьму.
– Проходите, – пригласил Сергей Федорыч, вытирая полотенцем руки.
Платоныч незаметно огляделся, выискивая, куда бы ему присесть.
– Вон на кровать можно, – показал хозяин, не смущаясь угнетающей теснотой в своей избе. Он привык к ней за всю жизнь.
Присели на край высокой деревянной кровати, покрытой полосатой дерюгой.
Сергей Федорыч отъехал с табуреткой от стола ближе к кровати. Достал кисет.
– Курите?
Платоныч отказался, а Кузьма закурил.
Еще ни в одной избе не испытывал Кузьма такого острого, саднящего душу чувства жалости к людям, как здесь. «Вот кому новая жизнь-то нужна», – думал он, разглядывая ребятишек. Встретился взглядом с Марьей и… вздрогнул. Она вдруг напомнила ему мать. Он не знал мать, но по рассказам Платоныча и других людей восстановил для себя дорогой образ, свыкся с ним, бережно хранил… Ему казалось, что он ее помнит; он даже встречал женщин, похожих на мать. Но эта… елки зеленые! – до того похожа. Невероятно, странно, что она сидит здесь, живая. Можно подойти и потрогать ее рукой. Кузьма не отрываясь смотрел на Марью. Не слышал, о чем говорит Платоныч с хозяином. Ничего не слышал и не видел вокруг. Не помнил даже, как вышли на улицу… В глазах стояла Марья.
– Что такое, дядь Вась?… А? Ты видел, какая она?
Платоныч строго посмотрел на племянника. Негромко и серьезно сказал:
– Не нравятся мне такие штуки, Кузьма. Ты что это?
Кузьма промолчал. Понял, что не сумеет сейчас ничего объяснить.
Молчали до следующего двора. Перед тем как войти в дом, Платоныч остановился, спросил встревоженно:
