Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— С Новым годом! За мир во всем мире! С новым счастьем! — зашумели, поднимаясь.
— За Сталина! — перебивая всех, неторопливо встал Квасов и, презрительно ухмыляясь, поднял над собой рюмку.
— За Сталина! За Сталина! — поддержали все не очень стройно и стали чокаться.
— За великого Сталина! — давил сквозь стиснутые зубы Сан Саныч, плеща коньяком.
Он уже набрался, но продолжал пить, мешая спирт с коньяком. Лез к Звереву:
— А бывают француженки! Ваня, это знаешь что?! Не могу тебе сказать! Это как твое небо! — Сан Саныч распахнул руки. — Вот! Глаза! Понимаешь?! Таких русских баб не бывает! Ни хрена! — за столом было шумно и Сан Саныч орал, заглядывая в лицо товарища. — Ты видал француженку когда-нибудь? Не видал?! А-а-а! Давай за нее выпьем, я тебе потом расскажу, я сейчас пьяный уже. Надо за ней на самолете слетать! Слетали бы, забрали бы ее и... фьють! Развелся бы к черту! Пусть эта... — Белов обводил стол мутным взором, пытаясь вспомнить имя жены. — Ну, пусть катится на хрен!
— Сан Саныч, — унимал его Зверев, — не маши так руками и не ори на весь стол.
Домой его вели Квасов с Зинаидой, но Сан Саныч этого не помнил. Помнил, что они шептались в темноте комнаты, а его так мутило, что он хотел, чтобы они исчезли.
Проснулся на полу. Прикрытый полушубком. Жены дома не было, старший лейтенант Квасов стоял над полумертвым Сан Санычем и больно давил каблуком на ладонь:
— Фраерок! Ты понимать-то способный?
Белов с трудом разлепил веки.
— Еще раз рот разинешь, не ты, а я тебе чердак раскрою! Я полжизни этим занимался! Понял?! — он пожевал тонкими губами, как будто собирался плюнуть в Сан Саныча. — И бабу твою... куда хочу, туда и буду! Ты понял или идиот?
Он выругался заковыристо и ушел.
Было уже полтретьего ночи, Ася сидела у письменного стола с маленькой лампочкой. Свекровь тяжело дышала за шторой, дети спали тихо. Соседи тоже угомонились, гости от них разошлись, только на кухне кто-то гремел — наверное, Нина мыла новогоднюю посуду.
Ася после 1937 года не ставила елку. Дети привыкли и не просили. В отличие от Горчакова, этот самый страшный день их жизни она помнила до мельчайших деталей. Каждый год 31 декабря, истязая себя, вспоминала, как в то утро они с Герой катались на лыжах в парке недалеко от Васильевского острова, Гера вычитал, что это очень полезно для ребенка. Пришли домой только к обеду и начали наряжать елку. Игрушек не было, они делали их из ваты и бумаги, красили сосновые и еловые шишки, снежинки вырезали из золотистых оберток от конфет и клеили на окно разведенной мукой...
Она сидела в темноте, и из темных туманов времени всплывали и всплывали подробности той ночи. Она звала Геру ехать к родителям, встречать Новый год в Москве. Если бы уговорила... Таких случаев было много — человека не находили по какой-то причине и потом уже не трогали. Она пыталась представить себе их другую, обычную, как у всех людей, жизнь, но не могла вообразить Горчакова, лежащего на диване с газетой... или сидящего за столом, сервированным хорошей посудой и приборами.
Она приехала к нему в октябре. Сначала он сдавал отчет о летней экспедиции, потом планировал работы на Анабарском нагорье. Гера возвращался домой, когда она спала, а утро начиналось его рассказами об этом страшно интересном выступе докембрийского фундамента на севере Сибирской платформы. Все его друзья-геологи так жили, и Асе казалось, что только так и надо жить. У них в комнате ничего не было. Кровать, стол, самодельные полки, три походные кружки, две металлические тарелки и один охотничий нож... и ложки. Вилок не было. Постельное белье и ночную рубашку привезла мама. Она была в ноябре и только качала головой на их нищету. В следующий раз обещала посуду и приборы.
Руководил обыском Гериного возраста высокий, полноватый, очень пролетарского вида парень в штатском. Представился лейтенантом НКВД, улыбался вполне добродушно, зачем-то стишки читал на разные случаи и как будто даже стеснялся этого обыска. И еще удивлялся на пустую комнату, в которой даже шкафа для одежды не было.
Обыскивать было нечего, два сотрудника пролистывали книги, а лейтенант разговаривал с растерянными хозяевами. Они говорили, как ровесники, ни Гера, ни Ася не верили в серьезность ночного визита в новогоднюю ночь и старались рассказать о себе больше, о своих взглядах, чтобы стало ясно, что они совершенно честные советские люди. Этот добряк не мог не понять, что к ним пришли по ошибке и все это недоразумение.
Всю их одежду и две пары летней обуви сложили зачем-то на столе, начали было переносить туда и книги, но их было много, и лейтенант махнул рукой. Взял одну из кипы, это было «Маркшейдерское дело» на английском, бросил на пол и поднял снисходительный взгляд на Геру.
Асе не было страшно, она просто не понимала того здоровяка. Потом она много наблюдала таких — чаще всего это были подлецы, за жалованье, жилье и спецпаек готовые на любые низости, они получали удовольствие от власти и унижения не таких, как они, но встречались и просто дураки, а иногда патологические трусы. Часто трус, дурак и подлец жили в одной шкуре.
И таких, готовых быть ничтожествами, было много. Они писали доносы, охраняли, арестовывали, тайно следили за людьми или конвоировали их. Палачу, растлителю и насильнику огромной страны — обычному человеку с двумя руками и двумя ногами — не обойтись было без армии помощников.
Потом, когда они ушли и она поняла, что Геры нет рядом, а возможно поняла что-то еще большее, с ней началось странное — она не находила себе места, не могла ни стоять, ни сидеть, не могла плакать или кричать... стонала, взвизгивала тихо, задыхалась и боялась отойти от ночного окна. Ей казалось, что она может дождаться Геру.
Дверь отворилась, на пороге стояла Нина. В одной ночнушке, в руках миска. Подошла, стараясь не толкнуть топчан с мальчишками:
— На́ вот, винегрет остался... — от нее крепко пахло вином. — Куда тебе?
Ася смотрела, не понимая. Нина пригляделась в темноте:
— Опять ревела?! Что ты... ей-богу? — она нахмурилась и по-хозяйски взяла Асю за
