Верность сестер Митфорд - Мари Бенедикт
Глава семидесятая
НЭНСИ
20 апреля 1941 года
Лондон, Англия
Я с трудом решилась приехать сегодня. Открывала дверь дома и закрывала ее, боялась и не могла решиться. Образ Дианы в тюрьме преследовал меня уже несколько месяцев. Что если, увидев свою сестру в заключении, куда она попала по моей вине, я почувствую, что история, которую я рассказывала себе о Диане и Юнити, — ложь? История, в которую я годами сплетала их жизни, мотивы и проступки?
Действительно ли Диана и Юнити такие, какими я их себе представляла? Юнити. Я убедила себя, что она безудержно стремилась привлечь к себе внимание, из кожи вон лезла, чтобы выделиться из нашей стаи хлестких и умных сестер самыми грубыми способами. Хотя в конечном счете история Юнити — это история о том, как собственная сестра за руку привела ее к погибели. Но так ли все на самом деле? Может быть, в действительности Юнити вела за собой Диану? Или Гитлер? Или мне просто хочется, чтобы зачинщицей всего была Диана, чтобы чувствовать себя менее виноватой за то, что с ней случилось?
Диана. Сестра, которую я люблю сильнее всего и которой сильнее всего завидую. Могла ли она на самом деле преследовать это чудовище Гитлера ради собственной выгоды и манипулировать им? Не обращая внимания на то, какой вред в процессе будет причинен Юнити и всему миру? Что если история, которую я сама себе сочинила и которая подтолкнула меня шпионить, окажется ложью? Что если Диана действовала не по собственному разумению, а была марионеткой своего мужа, это затуманило ей разум, и она не осознавала разрушительность собственных действий? А может, вообще ничего страшного не происходило — возможно же и такое? Может, Диане и Юнити просто нравилось пить чай с Гитлером, а он дарил им квартиры, деньги и радиостанции просто из восхищения и в знак дружбы?
Было ли все так, как мне показалось? А может, на меня повлияли наше давнее соперничество и моя зависть Диане, которая так легко беременела? А может, оптика, через которую я воспринимала эту драму, была затуманена смесью детских обид, семейных ролей и сегодняшних домыслов? Какую роль в отношениях с сестрой сыграла моя ненависть к фашизму? Что тут факт, а что вымысел?
Мне приходит в голову, что все это может быть правдой. Что мной двигали одновременно и отвращение к фашизму, и зависть. Диана и Юнити могли искренне разделять нацистские убеждения и одновременно стремиться к славе и увлекаться недостойными людьми, будь то Мосли или Гитлер. Имеет ли это значение, пока мы думаем, что служим добру и правде? Или мы в самом деле должны быть на стороне настоящей правды? Задаваясь этими вопросами, я вспоминаю, что Диана намеренно не сообщила никому из родных, что Юнити собиралась покончить с собой, если будет объявлена война. На этот вопиющий факт нельзя закрыть глаза. Но какую роль он сыграл в клубке эмоций, мотивов и событий? Интересно, пойму ли я это когда-нибудь?
Дверь комнаты свиданий со скрипом открывается. Входит моя немеркнущая сестра, ключицы выглядывают в вырезе некогда роскошного верблюжьего кардигана, теперь заляпанного и заношенного. Но лицо ее по-прежнему бесспорно прекрасно, а осанка величественна. И, как всегда, она излучает непостижимую уверенность, которая защищает ее, словно меховая накидка в этом холодном, пустынном месте. Даже тюрьма не смогла отнять у нее этого.
— Нэнси, — приветствует она, устраиваясь в обшарпанном и жестком деревянном кресле на противоположной стороне стола. Присмотревшись, я вижу, что под глазами у нее появились темные круги, а кожа оттенка слоновой кости сухая и шелушится.
— Диана, — отвечаю я, и голос мой дрожит, что неудивительно. — Я так рада, что тюремные правила смягчились и тебе позволили принимать больше посетителей.
Наглая ложь. Совершеннейшая неправда. Для меня стало облегчением, что поначалу Диане почти не разрешали свиданий. Сейчас правила менее жесткие, и сестре скоро позволят поселиться вместе с Мосли в крошечном домике на территории тюрьмы Холлоуэй. Когда я об этом узнала, поняла, что срочно должна поехать. Позже Мосли, скорее всего, ответит отказом на мою просьбу навестить его жену, а Диана, его вечная рабыня, несомненно с ним согласится.
— Да, было довольно тяжело, когда мне были позволены лишь два письма и два посетителя в неделю. Естественно, посетителями были няня и дети, а письма приходили от няни и Мосли. Обычно я отказываюсь от особых условий и привилегий, которые предлагает Уинстон. — Ее лицо становится жестким, когда она произносит его имя. — Я полагаю, он делает это из чувства вины. Но это было бы несправедливо. Ведь большинство женщин попали в эту тюрьму из-за членства в БСФ. Но, в конце концов, я не смогла устоять перед возможностью принимать больше посетителей и быть с М. — Ее лицо светлеет при упоминании о муже, ее голубые глаза проницательно смотрят на меня. — Не передать словами, как я была рада шерстяным свитерам и грелкам, которые ты присылала с мальчиками. Не говоря уже о хлебе, сыре и вине.
Два ее старших сына, Джонатан и Десмонд, останавливались у меня, когда выезжали из школы-интерната навестить мать. И хотя мне не разрешалось видеться с ней, когда я подвозила мальчиков до тюрьмы и обратно, я передавала сестре посылки с вещами. Она жаловалась в первую очередь на страшный тюремный холод и разлуку с детьми, особенно с младшими — они часто не узнавали ее, когда приезжали с няней от Памелы, у которой они живут.
— Если бы я могла сделать больше… — произношу я по привычке и осекаюсь. Отчасти это правда, но звучит неискренне, если знать то, что я знаю, и учитывать, что я сделала. Я не хотела, чтобы Диана угодила в тюрьму. Я только хотела защитить свою страну и своих близких, в первую очередь Питера и Тома, от предательства, на которое были способны Мосли и БСФ, и в меньшей степени — Диана и Юнити. Или я сама себя обманываю? Потому что если быть честной с самой собой, если задуматься об этом поздней ночью, в постели, в одиночестве, то я, когда вручала документы Уинстону, предполагала, что такой исход возможен. И я верила, что моя сестра способна почти на все.
— Ты же не можешь сделать так, чтобы мои дети были со мной… — В ее глазах стоят слезы, но она не позволяет себе
