Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Странно, за вечер он ни разу не танцевал ни с Розой Кавказа, ни с Надин. А с Аграфеной Верзилиной всего один раз. Как будто постоянные его знакомые по вечерам в доме Верзилиных несколько обиделись. Зато у дам, урожденных Мусиных-Пушкиных, он имел полный успех.
И неожиданно из круга совсем молодых людей и, кажется, привлекательных, где была всего одна женская фигурка, он увидел взгляд, устремленный на него и обращенный именно к нему. Взгляд, о котором забыл, что он есть: увлекся… Но хотел его видеть… Он быстро подошел… Charmante cousine Lermontoff стояла перед ним среди своих поклонников и смотрела на него не то чтоб с укором, нет, но нельзя сказать, что она слишком радовалась его успеху у столичных барышень.
— Я хочу потанцевать с братом!
И молодые люди расступились, открывая ему дорогу.
На людях она звала его чаще «братом», чем «кузеном». Может, этим невольно ставя какой-то предел… Они пошли танцевать.
«Вы забыли про меня!» — сказала она одними глазами.
«Я забыл себя! — сказали его глаза. — Это бывало и раньше, — добавил он так же про себя, — обычно вспоминал, но поздно!..»
В зале не сразу заметили, что, когда музыка оркестра стихает, идет еще один звук. Струнный, странный… Он в промежутке между другими словно повисал в воздухе. Как отдельно звучащий мотив.
— Что это? — спросила она.
— Ничего. Я украл на время несколько струн из павильона «Эолова арфа».
— Правда?
— Ну да. Только никому не говорите.
Это был его таинственный скрипач за шторой!
Потом на ходу, переходя от одной дамы к другой, он столкнулся с Мартыновым.
— Слушай, правду говорят, что ты стянул струны из павильона «Эолова арфа»?
— Правда, а что? Только не стянул, а взял на подержание!.. — И тут же спросил насмешливо: — Как ты узнал? Ты же говорил, что эта арфа тебе никогда не пела?..
Приняв за насмешку, Мартынов мгновенно испарился. Что ж, ему было, с кем танцевать. Он был молод (он считал), красив… и голый череп его, и кинжал производили обычно впечатление на женщин. И правда, танцуя с ним, женщина могла чувствовать себя в безопасности или завоевательницей.
Позже Мартынов танцевал с Эмили, и она спросила в свой черед, глядя на танцующего Лермонтова:
— Это правда, что он похитил струну из «Эоловой арфы» для вечера?
Мартынов ответил невпопад:
— Мне надоел этот Грушницкий, который корчит из себя Печорина!..
— А вы не любите его, я знаю.
— Кто вам сказал?
— Да вы вот и говорите! Только умоляю, не ссорьтесь! Особенно в нашем доме!..
И они продолжили танцевать.
Танцуя с Катей, Лермонтов сказал ей:
— Домой отвожу вас я! — Его ждали дрожки — ехать в Железноводск.
— Не беспокойтесь! Меня обещал подвезти Бенкендорф! Мне далеко. Я еду к сестре.
— Нет, — сказал он, — это сделаю я. Сперва отвезу вас, а потом сам — в Железноводск.
На площадке перед гротом гремел котильон — последний танец бала. Но будет следующий бал! Он жалел, что поссорился с князем Голицыным, помириться надо!
С последнего танца он похитил Катеньку, они сели в дрожки и ехали долго. Бок о бок почти, молча и прижавшись друг к другу. Она привалилась головкой к его плечу, и он боялся шевельнуться. Оба были не то счастливы, не то просто утомлены.
Вернувшись домой, он хотел лечь спать. Вместо этого попросил Ивана сварить кофе. И снова принялся читать своего «Пророка». Как ни странно, стихотворение ему нравилось: он сначала читал наизусть пушкинского, а потом, по рукописи, своего.
Это точно была вторая часть. И вместе это было про них обоих.
XVI
Если б он не поехал к вечеру 13 июля 1841-го в Пятигорск, к Верзилиным, эта книга была бы другой. Возможно, ее просто не было бы. Еще каких-нибудь 27 лет… Он мог бы постареть и измениться. Стать более легким, более терпимым. Вообще другим. Мог наделать глупостей, к примеру. И переменить не только судьбу — себя, так тоже бывало в жизни. Но он совершил всего одну глупость: выехал из Железноводска в Пятигорск под вечер 13 июля. Соскучился, верно…
— Вы почти все время протанцевали со своей кузиной! — сказала Эмилия, когда он появился. — Она имела в виду тот вечер в Гроте Дианы (8 числа). — Ах, да была еще Мусина-Пушкина. Как ее, Иродеида?
— Еротеида, — поправил он, — или просто Ида.
— Вы любите ее?
— Кого? Иду?
— Нет, кузину.
— Люблю в ней детство, какого не было у меня. Я слишком рано стал взрослым.
Так они поперебрасывались словесными мячиками некоторое время. Это было их обычное занятие при встречах.
Он пригласил ее на тур вальса — она пошла не сразу, медлила… то ли из-за его грехов в Гроте, на вечере, то ли за какую-нибудь еще словесную шалость, более раннюю. У них всегда так бывало.
Место у фортепьяно занял Серж Трубецкой (он прилично играл), и они прошли с ней под его музыку не один, а два тура. Гостиная большая. Но в ней не разгуляешься. Это все же не Грот и не площадка у Грота.
— А где у нас Мартынов? — спросил он.
— Не могу сказать. Появится, должно быть. Он какой-то странный нынче. Сердится…
— На меня? — спросил Лермонтов.
— Нет, что` вы! — на меня! Это после Грота. Я там не уделила ему достаточно внимания…
Они потанцевали, потом присели на кушетку рядом со Львом Пушкиным, который появился как раз. Она оказалась между Пушкиным и Лермонтовым. Что сразу и подчеркнула словесно — не без иронии. Она была умна. С кушетки можно было озирать всю гостиную.
— Кстати, вы там ни разу не пригласили меня! — это был упрек Лермонтову.
— Как я мог? Я боялся!
— Чего вы боялись?
— Что, держа вас в объятиях, ослабну душой и сделаю вам предложение!..
— Я так страшна? Или вы боялись получить
