Олег Фурсин - Барнаша
— Я пришла сама, ты ведь, наверное, голоден. Не задерживай меня, брат, не надо. Пойду я от тебя, Яакоб будет сердиться…
И тенью сбежала по лестнице вниз. Горек был ему этот ужин, и этот вечер, и это возвращение к тем, кто его не ждал! Переночевав под небом на кровле дома, ранним утром он ушел в Капернаум — и теперь уже навсегда, не оглядываясь. На чудесную долину Ездрилонскую, на лазурные высоты Кармила и на белые пески, что окаймляют воды Средиземного моря.
Кфар Нахум — его город, теперь уже окончательно ясно. Город большой, куда там Н’црету с ним равняться. Богатый и красивый город, и какая бет-ха-кнессет! Иисуса тут встречают тепло. Он здесь — Учитель, Пророк и целитель, которого знают, перед которым преклоняются.
В доме Сусанны в один из дней собрался народ — послушать пророка Иисуса Назареянина. Людей было много, и уже не в первый раз сходился народ в таком количестве, что Ему и Его ученикам невозможно было и хлеба поесть. Среди этой толпы были те, кто смотрел на Него, как на истинного Мессию, Сына Божьего. Были те, кто в сумасшедшей надежде исцелиться припадали к Его стопам, и, охваченные благоговейным восторгом, вправду выздоравливали. Но находились и те, кто не верил в него, пусть их было не так уж много. Кто уверенно утверждал: «Он одержим бесом и безумствует»[243]. Быть может, в чём-то они были правы — трудно оставаться невозмутимым и спокойным, когда на протяжении стольких дней омывают твою душу волны человеческого горя, желаний, страстей. Воспалёнными глазами смотрел Он на них, и руки Его, уставшие исцелять, дрожали порой, а пересохшее от жажды горло сипело. Он был одержим желанием помочь и научить их, а кто-то принимал эту одержимость за бесовскую. Пусть бы это оставалось на их собственной совести. Но, подстрекаемые фарисеями, они повторяли: «В нём нечистый дух…»[244]
Кфар Нахум — это всё ещё родная Галилея. И потому в один из дней, когда в доме Сусанны собрался народ — послушать пророка Иисуса Назареянина, у дома Сусанны появились и те, кого Он уже не ждал. Ибо они его тоже забыли. Так думал Он, но ошибался. Каким бы Он ни был, разве не был Он сыном человеческим?
Там была его мать, и, стыдясь, закрывала лицо покрывалом. Братья Его, Иаков, Симон, Иосиф, Иуда. Ближние Его. Те, кого Он любил, пришли взять Его, взять силой, ибо говорили, что Он вышел из себя.
Они могли сделать это лишь вне дома Сусанны. Ибо в доме Сусанны, за эти месяцы ставшем чем-то вроде бет-ха-кнессет, где упоминалось имя Господа, где служили Ему, невозможно было насилие. В комнату, в которой яблоку негде было упасть, ворвался перепуганный Кифа.
— Учитель, они ищут тебя, ищут, — громким шёпотом возвестил он, прорвавшись через ряды слушателей, и приникнув к уху Иисуса.
— Кто? — Иисус был спокоен. Он не знал за собой вины и не боялся возмездия.
— Матерь твоя и братья! Они тебя зовут! Они послали за тобой!
— Зачем им искать меня? — задумчиво отвечал Иисус. — Что общего между нами? Я отдал все долги и получил своё сполна. Нет между нами невысказанного…
— Я был там в толпе, Раввуни! Я слушал…
— Хотел бы я, чтобы не ты, а они тебя слушали, Кифа, когда я пошлю тебя к ним. Жаль, что ты не понимаешь.
— Когда они говорят, что ты имеешь в Себе Веельзевула? И одержим бесом? Станут ли они слушать меня, когда Тебя посадят на цепь возле людного места, собирать подаяние![245]
Лицо Учителя вспыхнуло краской, дрожь прошла по Его телу. Зашумело, заволновалось собрание. Раздавались отдельные выкрики:
— Говорил я тебе, не от Господа, от бесов его дар! Он одержим, это безумие!
— Родные, родные ищут Его! Родные хотят взять, они знают о Нём всё! Что тут думать, люди?! Кому вы поверили!
Кифа дёргал за руку Иисуса, пытаясь привлечь к себе внимание. Ему не удавалось это. Учитель погрузился в глубокое размышление, голова Его была опущена, казалось, Он отсутствовал в эти мгновения в доме Сусанны или даже в Капернауме, или на земле. Так далёк был Он от всех и ото всего.
Печаль захватила его душу, горе окутало разум. Он, кто дарил людям надежду каждой минутой своей жизни, был впервые уязвлён пониманием бессмысленности человеческого существования. Иисус был потерян, искал прибежища в молитве. К тому, кто оставался единственной опорой, единственным Отцом. Не было больше родных и близких, умерших в одночасье здесь, в Кфар Нахуме, Его городе…
Когда Он поднял голову, в глазах его были слёзы. Но взор просветлел странным образом, и блестящие влагой глаза не прятались от взволнованной толпы слушателей. Он не знал вины за собой и не боялся справедливого воздаяния. Он двинулся к выходу. Люди расступались перед Ним. И в этом их безмолвном теперь, быстром подчинении Ему был оттенок уважения к чужому горю. Ещё одно звено в той цепи, что была их связующей цепью. Во всяком случае, с теми, кто в Него верил. Пусть их было не так много, как хотелось бы…
На пороге он остановился. Обернулся ко всем — и к тем, кто верил, и к сомневающимся. Рука его легла на голову юноши, что успел коснуться Его одежды в благоговении и с верой. Глаза обращены к старой женщине, упавшей на колени, когда он шёл мимо. А слова… Слова, наверное, к Кифе, которого он оставил растерянным у стены. Или к самому себе. Или, быть может, к Отцу Небесному? Или к поколениям потомков тех, кто имел счастье быть в тот день рядом.
Но так или иначе, к кому бы Он ни обращался, Он сказал тогда, и слова эти не были потеряны в грядущих веках:
— Кто матерь Моя и братья Мои?
Ответа не было. Он обозрел, не торопясь, всех присутствующих. И твёрдо, без сомнений, без колебаний, произнес:
— Вот матерь Моя и братья Мои; ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь.[246]
И ушёл. Ушёл из дома Сусанны. Прошёл мимо матери и братьев, бывших недалеко. Подарил напоследок взглядом. Спокойным, без тени гнева или презрения. Просто внимательным и понимающим. Но даже Иаков опустил глаза, а мать, протянув к Нему руки, зарыдала в отчаянии. Он ушёл, не заметив этого. Многое мог Он излечить, ещё больше простить. Но не в Его силах было помочь близким, тем, кто сегодня, предав Его, предал себя самого. На муки совести, на отчаяние и горе прощания.
50. В Кане
Кана Галилейская — город, где наша любовь обрела благословение Бога и людей. Так захотел Иисус, ибо ничего другого между нами, кроме брачного союза, не допустила бы Его совесть. Он хотел видеть меня своей женой перед всем светом. Он всегда хотел жить так, как учил других. Я знаю, что таких, как Он, нет, а может, и не было никогда среди живущих…
В Мигдале у нас к тому времени больше ничего не осталось. Слишком много горьких воспоминаний таил в себе город. После смерти отца и матери, такой ранней, ежедневно оплакиваемой осиротевшими братом и сестрой, я настояла на отъезде в Вифанию. Городок маленький, очень чистый, утопающий в зелени садов, о чём говорит само его название[247], к тому же вблизи от Иерусалима. Там отец, бывший родом из этих мест, оставил нам дом, и землю впридачу. Немало земли, виноградники. Лазарь ещё молод, но он всегда был хорошим сыном и братом, и его деньги не летят на ветер. Земли сдаются в аренду, многое из выращиваемого здесь продается в столице, и на это брат и сестра скромно, но вовсе не бедно живут. Марфа — в преддверии собственной свадьбы, которая уже не за горами. Выдав замуж сестру, я думаю, Лазарь не преминет жениться сам, и дом в Вифании будет местом, где слышны детские голоса, где по лестнице на кровлю то и дело раздаётся топот неугомонных маленьких ножек счастливых обитателей.
Пока же Лазарь и Марфа живут спокойно и тихо, в терпеливом ожидании своей судьбы. Временами я навещаю их. Но для меня Вифания — чужой город, где я бываю лишь наездами. И дом брата для меня — всё же не мой дом. Я бы сказала, что Храм Великой Матери куда более дом для меня, но с появлением Иисуса в моей жизни дорога в него закрыта. Не от любимой же мною подруги, из дома её супруга, идти мне замуж? Так почему бы не Кана? Раз уж и Иисус не хочет своей свадьбы в родном городе, Назарете. Он сказал мне об этом в Кфар Нахуме, у Сусанны, куда я вернулась после Мигдалы. Моё появление в родном городе, у Симона-фарисея, где меня не ждали, вызвало такую волну слухов, пересудов, разговоров, что мы поспешили вернуться в куда более свободный, ласковый к нам обоим Кфар Нахум.
— Мирйам, — сказал он мне, — Кана недалеко от Н’цэрэта, и кто из близких моих, будучи извещён, захочет порадоваться с нами, тот придёт в Кану. В Кане живёт моя родня по матери, сыновья её сестры, Йехуда и Якоб. Они по духу ближе мне, чем родные, и почитают меня Учителем. Они были со мной ещё тогда, когда я сам начинал свой путь здесь, на родине. Вместе были у Йоханана Окунателя, которого я с тех пор числю и другом, и Учителем, и по сей день скорблю о нём. Тебя не обидят в их доме. А потом я возьму тебя от них, и поведу в свой дом.
