Иван Вазов - Под игом
Ошеломленный Стефчов сначала отлетел в сторону, потом кинулся на Кандова; студент поднял свою палку.
Но тут их разняли. В кофейне поднялся шум. Снаружи у окон собиралась толпа любопытных.
Стефчов выскочил из кофейни с покрасневшей щекой, обезумевший от ярости. Решив на этот раз отомстить и Кандову и Раде, он побежал прямо в конак, чтобы заставить бея допросить их насчет Огнянова. Даже если студент вздумает увертываться и все отрицать, девушка будет окончательно опозорена; а ведь из-за нее-то сегодня и вышел скандал.
Но на улице Стефчов встретил своего слугу, и тот сказал, что из Пловдива приехал врач, приглашенный к тяжело больной Лалке. Стефчов поспешил домой.
XVIII. Кандов
Слова Кандова, сказанные перед пощечиной, поразили всех присутствующих, и особенно Стефчова. Они прозвучали как гром среди ясного неба. Однако выходка разгорячившегося студента не имела для него дурных последствий.
Между тем некоторые прозорливцы догадались, что вспышка Кандова объясняется не только рыцарским складом его характера, но и другой, более глубокой причиной. Им казалось неестественным, чтобы студента мог обуять и довести до крайности неудержимо страстный гнев из-за какой-то совершенно посторонней девушки; значит, тут не обошлось без побуждений личного характера. И по этому поступку, и по разным другим признакам, никогда не ускользающим от внимательного наблюдателя, многие догадались, что сам Кандов неравнодушен к Раде Госпожиной.
И они не ошиблись. Кандов был влюблен в Раду. Как это могло случиться? Очень просто.
Молодой студент был из тех пламенных людей, которые находят смысл жизни лишь в поклонении какому-нибудь идеалу. Такие натуры могут дышать только воздухом сильных чувств, страстных увлечений…
Молодой, горячий идеалист, Кандов вернулся в Болгарию, сбитый с толку крайними теориями и принципами, которые хороши лишь для чистых сердец, но опасны для людей порочных.
Первая же встреча с жизнью расшатала его заветные убеждения. Он увидел, что обстановка в Болгарии — весьма неблагоприятная почва для его религии. А преклонять колена перед разбитым кумиром он уже не мог.
Тогда он стал искать новый предмет для поклонения и сразу нашел его — его кумиром стала Болгария.
Но еще раньше в душе его поселилось другое божество — Рада.
Это случилось в прошлом году, вскоре после бегства Огнянова из Бяла-Черквы. Чувство Кандова, вначале очень слабое, становилось все глубже, все сильнее и скоро перешло в страсть, захватившую его целиком. Кандов мало-помалу начал чуждаться окружающих людей и их интересов, избегать людского шума и суеты, погружаться в мечтательную апатию. Оживлялся он только при виде Рады. Так продолжалось до весны. Но в один прекрасный день он одумался, встряхнулся и восстал против себя самого. Страсть к Раде стала казаться ему подлостью, подлостью по отношению к Огнянову, его другу, и преступлением против Болгарии, которой он обязан был посвятить себя всецело.
Кандов испугался самого себя и решил как можно скорее заглушить, смыть, вытравить из своей души это чувство. Он понял, что только другое, еще более сильное чувство может спасти и возродить его. И он решил весь отдаться предстоящей борьбе, кинуться навстречу неизвестности и опасностям, чтобы потонуть в этих бурных волнах, чтобы упиться раскаленной атмосферой безумного воодушевления и революционного пафоса… Он хотел изгнать черта при помощи дьявола.
Тогда-то он, как мы видели, неожиданно явился к Соколову с просьбой принять его в члены комитета и с предложением убить Стефчова.
Именно убийство предателя, дело новое для Кандова, сопряженное с тяжкими переживаниями, но в конечном счете благородное, особенно привлекало его. Все свои надежды возлагал он на это убийство, — оно казалось юноше горнилом, из которого душа его выйдет обновленной и бодрой; кроме того, оно принесет смерть не только предателю, но и другому врагу, живущему в его собственной душе, — обаятельному образу Рады.
Да, прежде всего убийство, крещение кровью и революцией… Страшный, но решительный шаг к избавлению…
И когда мысль об убийстве предателя зародилась в мятущейся душе Кандова, он, прежде чем сказать об этом председателю комитета, много ночей подряд вынашивал ее в своем сердце, пестовал любовно и заботливо, как мать обожаемого ребенка… Долгими бессонными ночами он отдавался этой мечте, строя всевозможные планы убийства Стефчова, и эти пламенные мысли поглощали его целиком, овладевали всем его духовным миром, не пуская в него никакие другие чувства, никакие другие интересы. Кандов вспомнил о Расколыникове: герой Достоевского тоже задумал убить ростовщицу на благо человечеству, и какое это вызывало сочувствие, как это волновало душу! Оба они, и Кандов и Раскольников, попали в одинаковое положение. Кандова это случайное совпадение ободряло, увлекало, восхищало… Раскольников казался ему светлым, вдохновляющим примером для подражания, идеалом. Юноша даже решил убить Стефчова тем способом, каким Раскольников убил старуху: он пришьет веревку одним концом к подкладке своею пальто, под мышкой, и к ней привяжет топор. Так никто не догадается, что он несет смертоносное оружие.
К счастью или к несчастью, казнь предателя была отложена, и план Кандова рухнул, словно карточный домик. Сначала студент пришел в отчаяние… Но впереди была революция, грозная, огненная, как апокалипсический зверь[101], и это утешало юношу… Однако борьба в его душе продолжалась, обостряясь все более. Как ни страстно он отдался делу революции, мысль о Раде не оставляла его. Ее образ предательски выглядывал из-за образа родины; он глубже вошел в душу Кандова, вид у него был самоуверенный, и он с жалостью смотрел на временного гостя, который вошел в дом, где хозяйкой была она, Рада.
Как было бы хорошо, если бы душа его могла вместить обе эти привязанности — одну, внушенную волей и разумом, другую — голосом природы, могла согласовать их, уравновесить и ослабить каждую при помощи другой… Он удивлялся, как может Огнянов одинаково пламенно любить и Болгарию и Раду и, раздваиваясь, всегда быть бодрым и сильным, спокойным и даже счастливым… Какая же у него богатая и сильная натура, думал Кандов, если он легко дышит под бременем двух таких всепоглощающих страстей, черпая в них новое мужество, и они не противоречат одна другой, а окрыляют его!
Как завидовал Кандов смешной страстишке Мердевенджиева, которому стоило услышать медвежий рев, чтобы сразу же исцелиться!
Теперь, дав пощечину Стефчову, Кандов почувствовал, что попал в странное положение. Он посвятил себя Болгарин, а влюбился в Раду. Значит, Огнянов, его товарищ по образу мыслей, теперь оказался его соперником. Идея связывала его с Огняновым, страсть разделяла их…
Смело, хотя и буйно отплатив за оскорбление, нанесенное Раде и ее чести, Кандов тем самым отомстил и за Огнянова!
Непримиримое противоречие!
Это была ожесточенная борьба, но длилась она недолго.
Победу одержало сердце. Иначе говоря, природа взяла верх над духовным миром.
Кандов целиком отдал себя во власть своей новой любви.
В житейское море он окунулся прямо с университетской скамьи и теперь чувствовал себя как человек, упавший с неба на землю. Доверчивый и еще не затронутый жизненными невзгодами, он не был подготовлен к встрече с ними. Первое, что обрушила на него злая судьба, была эта любовь. Он предался ей с той же беззаветной страстностью, с какой раньше отдавался идеалам социализма. Разница была лишь в том, что тогда он подчинялся мозгу, а теперь — сердцу, этому сорванцу, на которого не влияют ни рассудок, ни опыт, ни мудрость всех философов.
Другое дело, могла ли его страсть найти отклик, иначе говоря, могла ли она принести ему счастье — такое же большое, как она сама? Или, может быть, тягчайшим страданиям, горчайшим разочарованиям предстояло отравить его жизнь?..
Ни один влюбленный не задавал себе таких вопросов. А если бы задавал, он не был бы влюбленным.
В грамматике любви нет вопросительных знаков.
