Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
«Несть бо древо добро, творя плода зла; ни же древо зло, творя плода добра. Всяко бо древо от плода своего познается. Не от терния бо чешут смоквы, ни от купины емлют гроздия. Благий человек от благаго сокровища сердца своего износит благое, и злый человек от злаго сокровища сердца своего износит злое…»
Большое оно — Евангелие от Луки. От Марка меньше. Далеко еще до конца, и это хорошо. Надо будет — Феодосия всю ночь глаз не сомкнет. В храме тихо, всюду царит черный мрак, сквозь который там и сям едва промаргиваются огоньки лампад, и лишь у гроба Феди ярко горит большая свеча, и ее на все Евангелие от Луки хватит. Феодосия читала, стараясь как можно меньше предаваться воспоминаниям и как можно глубже вникать в смысл чтения. На сей раз ее надолго хватило — всю седьмую и восьмую главу внимательно прочитала, начала девятую: «Созвав же обанадесяте, даде им силу и власть на вся бесы, и недуги целити…»
И тут вдруг вспомнился одержимый бесами Никиша Сконяй, что жил у них когда-то в Переяславле. Говорили про него, что он наказан Богом за черную неблагодарность к своему благодетелю, тот его в свое время приютил, в дом свой жить впустил, и кров и корм предоставил, а Сконяй про него повсюду сплетничал и всякие отвратительные небылицы выдумывал. Однажды, находясь в Божьем храме и двигаясь к причастию, он взял да и сказал рядом идущему причастнику про своего благодетеля: «Вишь, далеко впереди идет! А меня никогда не допустит, чтобы я прежде него причастился. Гордится, что я у него в приживалах». Сказал, и вроде бы ничего, а приблизился к святой чаше — и как стало его бить и корёжить! Страшно вспоминать такое. И с тех пор всякий раз не мог он подойти к причастию, бесы его крутили. Саша тогда увидел его, ужаснулся и сказал:
— Вот он какой… зверепый!
Детское слово, а такое точное оказалось. Бедный Саша! Ему потом несколько ночей подряд «зверепый Сконяй» мерещился. Говорят, Никита ушел в паломничество на Святую Землю ради исцеления от своей одержимости, да так и пропал. Лет пятнадцать о нем ни слуху ни духу. А Феодосия с тех пор всех одержимых «зверепыми» стала называть, по меткому определению Александра.
А зеркало он называл «зреко». Или нет, постой-ка… Вот это как раз не про Сашу, а про Федю. Это он любил в нежном возрасте обновки и всякий раз, когда его обрядишь во что-нибудь новенькое, требовал: «Дай зреко!» Чтоб на себя полюбоваться.
Феодосия вдруг отчетливо увидела его в своем далеком воспоминании, как он стоит в новом бархатном кафтанчике ярко-зеленого цвета, румяный, пригоженький, с утра на ледяной горке накатался. Волосики причесаны, кафтанчик сидит ладно, перед ним большое серебряное зеркало, недешево купленное у фряжского купца, и в этом зеркале — Федино милое отражение.
Феодосия ненадолго отложила книгу, всплакнула и припала губами к холодному гробовому камню, под которым покоилось любимое тело, когда-то давно так мило отражавшееся в серебряном «зреке». Страшно было и вообразить, во что теперь превратились румяные щеки, пшеничные волосы, лучезарные очи, веселые губы… Дай Бог, чтобы других сыночков не постигла Федина горькая судьба! Второй такой смерти Феодосия не перенесла бы. Сколько бы у нее их ни было, каждый дорог так, будто он единственный. Саша, конечно, самый любимый, а подумаешь о ком-то другом — разве его она меньше жалеет и любит? Нет, не меньше. Просто Александр — самый светлый. И самый добрый. Однажды отец сказал ему, маленькому:
— Ишь ты, какую тебе игрушку стрый Борис подарил! Когда я был маленьким, у меня такой не было.
И Саша, пожалев отца, сердечно промолвил:
— А когда ты был бы маленьким, я бы тогда вырастился и купил тебе такую игрушку! — Имея в виду, что со временем Ярослав станет маленьким, а он вырастет. Он в детстве был в том твердо убежден, что одни люди вырастают, а другие становятся детьми. Он говорил: — Я увышусь, а ты унизишься. — И показывал рукой, как он «увысится» и как отец или мать «унизится», то есть уменьшится.
С тревогой думая о нем, и об Андрее, и о Косте, который к ним вчера отправился, Феодосия Игоревна вновь стала горячо молить покойного Феодора:
— Помоги им, сыночек! Поспособствуй братикам своим одолеть проклятого местера и не быть ни ранеными, ни убитыми! Господи Иисусе Христе, сыне Божий! Сделай так, чтобы они выжили, аки и Ты сам выжил…
И это опять она вспомнила про Сашу, как он однажды показывал ей в храме иконы. Ему накануне епископ объяснял значение праздничного чина икон, и вот он теперь то же говорил матери, что вчера ему говорилось:
— Вот видишь, здесь Христа ко кресту прибили. Ему больно, из гвоздей кровь течет. А вот Он умер и пошел под землю, во ад, где грехошники. А вот тут видишь, Христос выжил!
Зимой дети больше всего любили ходить к причастию в маленький деревянный храм Благовещения, который стоял на высоком берегу Клещина озера, а сразу за ним всегда раскатывали длинную ледяную горку, и после причастия с чистым сердцем ребятишки вдоволь накатывались с этой горы. Ярослав, выйдя из церкви, говаривал сынам:
— Ну, детушки, послужили Господу, можете теперь и распотешиться!
А однажды сам не удержался и вместе с детьми с горы покатился да неловко так, на какой-то ледяной выступ копчиком наткнулся, ударился. Потом несколько дней едва ходил. Сам-то еще как ребенок был.
Она и о нем всплакнула. Сколько ему, бедному ее супругу Славочке, досталось горя повидать, по всей Руси с врагами биться, любимых друзей и соратников хоронить. В прошлую зиму лучшего его товарища по битвам и пирам, воеводу Дмитрия Зубатого, сильно израненного во время осады Киева, поганый Батый в полон взял. Ярослав с тех пор места себе не находит, собирается сам к Батыю ехать, выпрашивать друга. Боже, какие времена тяжелые на Русь навалились! Бывало и раньше плохо, но чтоб такое — только им выпало. И со всех сторон, со всех сторон враги терзают родную Землю Русскую! Как тяжело прощать им такое! Ведь аки волки отовсюду скачут, дабы поживиться. Сколько народу гибнет, сколько городов разорено, а скольких и вовсе не стало!
— Заступись, Господи, за Родину нашу! — взмолилась Феодосия. — Дай же хотя бы немца алчного одолеть сынам моим!
Жалко стало ей Родину. Слово такое слёзное. Родинка, родиминка… У Феодосии родинка на руке в последнее время стремительно расти стала. А ведь некоторые от таких родинок умирают. Родинка растет, а человек чахнет, синеет, совсем на нет сходит. Покойный Федя про эту самую ее родинку сказал как-то:
— Это у тебя такая пробочка, чтобы кровь не вытекала?
Княгиня вновь взяла в руки Евангелие, вновь погрузилась в чтение, лишь где-то в глубине, неосознанно моля Феодора об исцелении от зловредной родинки, чтобы она опять уменьшилась, «унизилась».
«Петр же и сущий с ним бяху отягчены сном; убуждшеся же видеша славу Его и оба мужа стояща с Ним. И бысть егда разлучистася от Него, рече Петр ко Иисусу: «Наставниче, добро есть нам зде быта; и сотворим сени три, едину Тебе, и едину Моисеови, и едину Илии; не ведый еже глаголаше». Се же Ему глаголющу, бысть облак и осени их; убояшеся же, вшедше во облак. И глас бысть из облака, глаголя: Сей есть Сын Мой возлюбленный!»
Феодосия продолжала читать, но вдруг на страницах Евангелия стало светлее, будто сверху что-то озарило книгу. Княгиня вздрогнула и робко подняла вверх очи. И еще светлее сделалось вокруг, и, пораженная, она увидела над собой не потолок храма, а светлое синее небо.
В небе плыла говорящая грамота, в которой, как в серебряном зеркале, отражался ее сынок Федя в новом бархатном кафтане ярко-зеленого цвета, румяный, только что с горки вдоволь накатавшийся, пшеничные волосы причесаны. Зрелище было расплывчатым, оно переливалось, как переливается отражение храма в волнах озера.
«Это сон, я все-таки уснула», — виновато подумала Феодосия Игоревна, но стряхнуть с себя сон она была не в состоянии и продолжала смотреть на зыбкий образ Феди, отражающийся в зреке говорящей грамоты. И она улыбнулась ему и спросила:
— Что, Феденька?
— Помогу. Дам испарятель, — ответила говорящая грамота. Образ Феодора в ней стал таять, растворяться и постепенно исчез, а сама грамота свернулась и сошла с неба в руку Феодосии, а когда княгиня взяла ее, то сразу и проснулась.
Сначала она увидела, что толстая свеча, предназначенная на всю ночь, сгорела на три четверти, потом посмотрела на окна — там еще было темно, но уже едва-едва виднелось. Никакой грамоты в руке у Феодосии не было, но она понимала, что это был не вполне сон, а чудесное видение, какое бывает с людьми в тех случаях, когда к ним являются святые.
— Благодарю тебя, сыне мой, Феодоре! — перекрестившись, промолвила княгиня, четко осознавая, что покойный сын осчастливил ее своим посещением. Мало того — он обещал ей, что поможет братьям, подарит им испарятель, которым все можно испарить, кроме Бога. И они испарят, расточат врагов!
