Наталья Головина - Возвращение
Вот сейчас совершалась очередная попытка сближения по случаю его лечения в Виши. Наталия была полна добрых намерений. «Даже сшила себе новое платье, — заметил он, — и сегодня купит себе новую шляпу — и все ради диабета!..» Но всякая мелочь будила в ней беспощадность. Никакой радости не приносило тягостное, бесчестное действо, которое прежде все же было любовью.
Что же, сказал он себе, жалок мужчина, ищущий опоры и выхода в женщинах. (Вплоть до полного изъятия их из своей жизни). Вот только дети… Возможно ли покинуть их, расставаясь с женщиной? Лиза…
Решено было посему вновь вскоре пробовать обосноваться вместе.
Пока же он едет к старшим во Флоренцию.
Его впечатление от южного города: в нем томносладостно и похоже на декорации, нет простоты. Впрочем, Тате с Сашей нравится тут, как когда-то нравилось и ему в прежние годы — вообще нравится молодости. Для сына здешняя клиника — еще и место успешного осуществления себя. («Жить в кунсткамере и резать мертвечину», — обозначил про себя Александр Иванович.)
Были у сына и годы профессионального кризиса. «Что я за бессовестный человек, — писал он, — что осмеливаюсь лечить кого-то при сегодняшней разноголосице во всех физиологических вопросах». Эта дань сомнению в нем — от гуманитарного заряда семьи. Хоть что-то… Слепы те, которым все ясно. Наука, замкнутая на самое себя, самоуверенно подслеповата. У сына поэтому есть задатки стать большим ученым, сознавал Александр Иванович.
Его дисциплина в ту пору действительно была противоречива в своих краеугольных представлениях. Великий, по словам сына, Вирхов, пошатнул теорию своего предшественника Рокитанского, отца патологоанатомии и гуморального учения (суть его в том, что кровь и жидкости разносят химические сигналы мозга к органам и таким образом управляют ими), под сомнением была и стародавняя теория нервизма Галлера: управляет человеческим организмом «душа», то бишь нервная система. (В будущем, впрочем, окажется, что верны и гуморальная теория, и теория нервизма: природа любит варианты и запас прочности. Физиологи же — современники молодого Александра Герцена — пребывали в сомнениях и спорах.) У сына — видел Александр Иванович — свои иконы и боги. К тому же в последние годы он стал известен. На его лекции собирается здешняя светская публика, как когда-то на Грановского, отметил Александр Иванович. Да к тому же посмотреть на редкостно красивого профессора. На Сашу ходят, как на модного тенора. Он нашел свое. Доволен.
Флоренция и в предыдущий приезд Герцена, в 67-м году, когда Тата, так же как и Саша, обосновалась здесь напостоянно, и сейчас, почти полтора года спустя, встревожила его. Теперешнее впечатление Александра Ивановича было еще более смутным.
Он прошелся по городу-музею. От набережной мутной Арно до дворца Стоцци, затем к галерее и капелле Медичи. Здесь даже плиты мостовых были художественны: с бело-карминной флорентийской лилией. Столь же полно изящества и смысла все, все вокруг. Вот спокойный и мужественный Давид, статуя его установлена перед входом в мэрию, — она словно символ и светлый миф о человеке. («Когда кругом позор и преступленье…» — из стихов самого Микеланджело.) А вот его же скорчившийся мальчик. Веками его истолковывали по-разному. Не видно лица, и не ясно, отчего он сжался, но зрителю передается огромное мускульное напряжение его беспомощной фигурки. Под вечер, когда спадет зной, особенно томит аромат всего здешнего вечноцветущего — вездесущего…
Как подтверждение собственной неясной тревоги Александру Ивановичу вспомнились слова Ника о здешнем житье детей, — как всегда у него, мягко высказанные: «Я могу молчать полдня перед мадоннами в галерее — и это минуты чистейшего наслаждения и покоя. А здесь… да… В их доме лихорадочно дышится». Огарев в последние годы стал несколько отрешенным и совершенно равнодушным к лишениям, лишь бы была возможность уединения, — тут же ни минуты покоя от праздных гостей. В последний раз он был у Саши и Таты почти год назад.
Дочь сказала ему о нем, что Ага стал совсем пожилой… крошки на усах… (Герцен такого не замечал.) Ну а отец — прежний, как на картине Ге!
Этот портрет Герцена был написан в прошлый его приезд во Флоренцию жившим тогда здесь известным русским художником Николаем Николаевичем Ге. Работая, он влюбленно всматривался в черты модели. Очень верно были переданы крупная поседелая голова Александра Ивановича, его красивые руки и почти физически ощущаемая тяжелая сосредоточенность его взгляда. Тут сказалась, видимо, близость, достигнутая ими в разговорах.
Ге — из российских почитателей Герцена. В юности он подарил своей невесте, теперешней жене, статью Герцена «По поводу одной драмы» — это о «физиологии страстей», вернее, о том, как сделать их неиссякаемо духовными. Александр Иванович предостерегал художника в том, что тот открыто бывает с ним повсюду. Ге успокоил его, что политикой он не занимается, потому бояться ему нечего. Последнее было не вполне безусловно. Расстались они с нежностью… Давно у Герцена не было таких встреч.
Что же, он принял Татин комплимент: он — прежний. А вот они здесь изменились, даже внешне. Саша был все еще худощав, но пополнел в подбородке и талии (Герцен не любил этот тип «кабинетной» мужской полноты), он был эффектен, с маститыми манерами и хорошо поставленным голосом. А на дочь Александр Иванович смотрел почти с опаской: как хороша… Столь же привлекательной была повзрослевшая и очень светская, живущая сейчас во Флоренции, но отдельно, с фон Мейзенбуг, Ольга.
Старшая дочь стала здесь как бы слегка южного типа. Трудно сказать, в чем это выражалось: некое общее впечатление от облика, мимики. У нее были огромные прозрачные глаза и соболиные брови, темно-русые густые волосы и горделивая осанка. Выражение лица окрыленное и победное. Кружит головы десятку поклонников одновременно и сама, кажется, не интересуется никем… Он видел галерею ее обожателей. Тут и молодой российский князь Александр Мещерский — отдаленный родственник Тучковых, и педантичный, чудаковатый, поглощенный наукой известный физиолог Морис Шифф, и совсем непохожий на него его младший брат Гуго, и при последнем издыхании Лугинин, и даже Тхоржевский — также не устоявший и выказывающий свою привязанность по-отечески смущенно; многочисленные друзья Саши. Все это показалось Александру Ивановичу настолько непохожим на прежнюю Тату…
К тому же очень неожиданные знакомства детей. Герцена поразили примитивные интересы их круга. Они же сетовали, чтоон разогнал их приятелей. Вотон, снова пытаясь разобраться в происходящем, скрепя себя, появляется на очередном их вечернем рауте. Обсуждались питерские светские новости (во Флоренции немало аристократических путешественников) и Сашина манера держаться на лекциях. Старый скептик, он хмур и сдержан. Но гости действительно… расходятся. Всем чуть неловко. Он тут слегка чужой.
Он с горечью заметил в поведении детей ошибку, от которой он их предупреждал: они ищут какого-то «полного счастья». Что показывает, насколько они молоды душой, а также, увы, то, что своего опыта в полной мере не вложишь в кого-то. И, вопреки его остережениям, хотят найти — именно в любви… В который раз он пытался объяснить им, что чувство это только тогда удовлетворяет надолго, когда есть другие интересы. Где их «безличное святое», что бы они любили всей душой? «Папаша опять не в духе» — так они воспринимали его слова.
О том говорилось и в его статье «По поводу одной драмы»: «Чем более человек сосредоточивается на частном, тем более голых сторон он подставляет ударам случайности. Люди, основывающие все благо своей жизни на семейной жизни, ставят дом на песке…Приобщаясь к «универсальной жизни», любящие укрепляют существующую между ними связь, страстность не утрачивается, но преображается, теряя свою дикую, судорожную сторону… По мере расширения интересов, уменьшается сосредоточенность около своей личности, а вместе с ней и ядовитая жгучесть страстей».
Неожиданно он узнал новость: Саша женился… И разговор об основах семьи и чувствах стал конкретнее, драматичнее. Герцен просил сына подождать со свадьбой год. Саша ответил чуть снисходительным, мягким и непреклонным голосом: «Это будет, отец…» Вскоре, в августе 68-го, он обвенчался с Терезиной Феличе. Герцен воспринял их брак как свое поражение. То же, что у Огарева с Мэри… Он мечтал для сына об образованной русской жене. Терезина была дочерью здешнего старьевщика, молодая работница. Привлекательная, сложенная, как статуэтка, но без каких-либо знаний и сложившихся интересов. (Ужели пришло пошлое время синицы в руках?!) На удивление не умеющая ничего делать… Управляться с их первенцем Владимиром ей будет помогать целый штат прислуги и кормилиц.
Их брак окажется очень странным. Без теплоты между ними и с легкой неприязнью Терезины к родственникам мужа. «Вражда к привилегированным? — размышлял о ней Герцен. — Но зачем же она сама больше аристократ, чем мы?..»
