Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович
— А ты думал, младень? — посмеялся монашек. — При каше скорее старишься. А когда постишься много, время медленно идет. Ну, что, Леонтий?.. Зрю меч и Небу себя поручаю. Чаю смерть и бессмертие помышляю? Так ли? Храни тебя Господь!
— И тебя тоже, — вмале прослезился Леонтий. — Люди-то кругом как и хороши кажутся перед смертью. Как мы могли злобиться и взыскивать друг на друге? Ты скажи, отчего монахи светлы и не вздорны?
— А мы о смерти кажин день помышляем. Ну, брат, не страшись. Может, еще уцелеем?
Обнялись.
Оружие все еще продолжали раздавать с возов: бронь, сулицы, ножи — засапожники пятивершковые, рогатины. Знаменосцы разбирали стяги и знамена, трубачи — сурны, рога и трубы.
Ратники еще и еще затачивали наконечники стрел и копий, десятники выдавали железные булавы и кистени, бляхами утяжеленные, литые булавы с шипами, а ино булавы — шестоперы.
Святослав с сыном надели шлемы с личинами — железными забралами, для защиты щек и затылка к шлемам прикрепили, помогая друг другу, кольчужные сетки, застегнутые пряжками у шеи.
— Митрий, у тебя подковы ледоходные?
— Так, батюшка.
Был Дмитрий все утро замкнут и сумрачен.
Святослав жалел его: не отдохнувши, сразу опять в бой.
— Шпоры-то шипастые надел? — заботился как отец.
— Да, тяжелые. — Дмитрий был краток и не разговорчив.
— Нож у тебя есть?
— Наваренный. Хороший.
— Митя, а что ж ты не сказал дяде, как сын-то его младший погиб? — несмело напомнил Святослав.
— А зачем? Ему легше, что ль, станет? Живы будем, после битвы скажу.
— Помолиться бы о нем. Сорока-то ден нет еще?
— Кто остался жив после пожара, тот помолится обо всех.
— А остался ли кто?
— Откуль мне знать! — равнодушно ответил Дмитрий.
Досада распирала его, но приходилось это скрывать.
Так получилось, не хватило времени с батюшкой сговориться, чтоб утечь отсюда подалее. Теперь лишь бы уцелеть и в плен не попасть. Эта мысль только и занимала. Он ее не высказывал, но про себя знал: всю хитрость приложу, чтоб из боя невредиму вырваться. Неуж мое сильное, хотя и усталое тело того достойно, чтоб вран его расклевал, как труп молодого Владимира? Никогда не забыть, как татары, хекая, его на куски разрубали.
Как не считал себя Дмитрий предателем, убегая из осажденного города, так теперь он не ощущал себя трусом: просто непреодолимо велико было его отвращение к смерти, к тому безобразному, стылому, бесчувственному, что остается после нее. Быль, как смола, а небыль, как вода. Но кто разберется в были и небыли после той битвы, какая сегодня начнется? Все смешается, переплетется, и некому будет расплетать.
Что дело плохо кончится, Дмитрий был уверен до глубины души. Раздражало, что отец не понимает сей неотвратимости, заботится о шпорах, о подковах. Будто это спасти может!
«Прощай, батюшка, вряд ли еще свидимся», — мысленно сказал Дмитрий, улыбкой отвечая на ободряющую улыбку отца.
— Мечи голы брать! — велели сотники.
И десятники подхватывали:
— Мечи наги!
Мечники молча выхватывали оружие, бросали ножны наземь: больше не понадобятся — иль убиту быть, иль победить! — тогда и меч заново точить, и ножны ему ладить.
Кажется, единственный человек, который незаметно наблюдал за Дмитрием и понимал его состояние, был епископ Кирилл. Не мужская та душа, ежели расслаблена бывает печальными сиими напастями, думал он. Пожалуй, еще опять уцелеет, пожалуй, еще и схиму примет, но знал бы, на какие муки совести тайные себя обречет! Вот и говори, что воля человеческая с умыслом Божиим борется. Она, конечно, борется часто, только всегда к невыгоде человеческой.
Воины все продолжали подходить под благословение. Кладя на них крестные знамения, Кирилл говорил им словами Христа, усиливая свой и без того звонкий голос, чтоб слышно было всем:
— Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек, но вода, которую Я дам ему, соделается в нем источником, текущим в жизнь вечную.
Он обнимал глазами в последний раз леса в осыпающихся снегах, предутреннее небо, лица людей в выстраивающихся рядах и думал, почему на его веку самые кровавые битвы происходили на реках: Липица, Калка, теперь вот Сить?.. Не каждая ли речка, ручей, всякая вода текущая суть сила живая, съединение могутства земного и небесного? Земля рождает, ложе в себе дает, небо питает, одухотворяет, как отец и мать единствуют в своем дитяти.
Кони все вдруг взоржали. Их тревожный и жалобный глас полился по рядам, по полкам.
— Не меня ль приветствуют? — пошутил Жирослав Михайлович, выезжая рядом с великим князем на караковом нарядном жеребце. Станом жеребец был вороной, а пахи и ноги с гнедым просветом.
Сразу же к ним бросился лекарь:
— Боярину ростовскому от застарелых кровоточных причин на лошади сидеть немочно.
— Это который вчера у Василька пьянствовал? — глянул искоса и насмешливо Юрий Всеволодович. — А брашно обильное, меды крепкие ему не во вред?
— Князь, до тебя дружинник один добивается с самого вечера, — перебил воевода.
— Кто таков?
— Иван Спячей зовут. Коломенский. Слово хочет сказать заветное.
— Про что слово? — рассеянно переспросил Юрий Всеволодович, оглядывая гудящий, весь в движении стан. Ведь вчера лишь сидели, укрывшись, мерзлы, недвижны! Сейчас же стройно и деловито каждый к своему месту гнездится. В лицах — решимость и незаметно смятения.
— Слово про Коломну и Владимир, — гудел возле уха воевода.
— После. Я уже все знаю.
— Когда после-то? — с досадой брякнул Жирослав Михайлович.
— После битвы скажет.
— Н-ну… если жив будет, то скажет, — согласился воевода.
— Как наш Дорофей Федорович?
— Дорож-то? Лежит, в однодышку дышит, — с горькой надсадой сказал Жирослав.
— Отправить бы его в Городок иль в Рыбаньск.
— Как я его отправлю? Он же сказал, татаре всюду!
Подъехал князь Святослав с бледным, воротящим лицо Дмитрием, открыл было рот что-то сказать, но, словно догадавшись, о чем он хочет говорить, Юрий Всеволодович опередил его, прошептал ему на ухо угрожающе:
— Если побежишь, как тогда, на Липице, я тебя собственноручно придушу, хоть ты и брат мне, а я не Глеб Рязанский.
Отец с сыном молча, оскорбленно поворотили коней.
Больше всего тревожило Юрия Всеволодовича то, что не вернулись лазутчики воеводы Дорожа. Дорофей Федорович и сам беспокоился безмерно, но подняться у него не было сил.
Жирослав Михайлович полез на сторожевую вышку, сооруженную на высоченной сосне и невидимую в густой кроне, долго молча всматривался в даль, наконец сообщил вниз с облегчением:
— Слава Тебе, Господи, идут! — И тут же голос его стал тревожным: — И татарове, никак, за ними? Верно!.. Догоняют! Но не застали врасплох наших ратничков… Разворачиваются… Счас…
Юрий Всеволодович, хоть и был чреват, по лестнице взобрался проворно и безнатужно. Глянул сверху на стан — словно разворошенный муравейник. Копошатся, двигаются друг за другом и навстречу друг другу без всякого видимого смысла и порядка. Однако прямо на глазах образуются ровные и слегка колышущиеся квадраты — десятки, сотни. Живых квадратов все больше, они сгущаются, становятся все чернее и все подвижнее. Вдоль реки перед полками носятся всадники.
— Княже, туда погляди! — позвал воевода.
За Ситью, в трех-четырех поприщах между редко разбросанных берез шла конная рубка. Всадники кружились, увертывались от ударов, подставляли щиты. Разобраться, где свои, где чужие, невозможно, только просверки мечей над головами да разноцветные гривы вскидывающихся в испуге на дыбки коней. Потерявшие всадников лошади отбегали в сторону от опасной сечи, трясли головами.
Снежное поле все гуще пятнали тела побитых, бугорки потерянных щитов и шеломов.
— Ур-р-ра-гах! — донесся чуждый гул.
Черная лавина покатилась к Сити.
Юрий Всеволодович прикинул: татары смяли русских. Но это конечно же лишь малая часть сторожевого полка Дорожа.
Поняли это и занимавшие передние ряды владимирские лучники.
Пождав, пока татарская конница приблизилась на один перелет, пустили тучу стрел.
Татары сразу же развернулись и, оставив на берегу нескольких убитых, ускакали.
— Как мы их! — радовался, сияя всем юным конопатым лицом, Лугота.
Вышли из своего шатра Константиновичи.
— Ну, что, за наших детей, братья? — негромко сказал Василько.
— Прости, что вчера речи против твоего смысла говорил, — повинился младший Владимир.
— Прощай? — коротко взглянул старший.
Еще раз все трое посмотрели друг на друга, вскинулись в седла.
Лошади задирали головы, повинуясь всадникам, послушно устанавливались в ряды.
Выдвинулся перед ними великий князь. Челом суров, очи набрякли темными окружьями в морщинах. Шелом держал в руке, волосы слабо шевелил утренний ветер. Посмотрел продолжительно.
