Валентин Гнатюк - Святослав. Болгария
Синкел Феофил сидел посреди печенежского стана у цветного войлочного шатра в глубокой задумчивости. Из Приднепровской степи, с дикого поля, дул уже ставший прохладным к ночи ветер. Тревожное ожидание порядком утомило епископа, но всё прочее уже было сделано – с пачинакитами удалось заключить мирный договор с условием, что они не станут переходить Дунай и нападать на Мисию. Частью этого успеха, как всегда, стало привезённое им золото, но не только оно. Всего несколько слов о том, что катархонт россов возвращается домой с малым числом воинов и богатой добычей, зажгли очи главаря пачинакитов блеском охотничьего азарта. Теперь оставалось уповать лишь на терпение. «Что же они так долго, пора уже появиться, наверное, варвары-пачинакиты не могут прийти в себя от свалившегося на них богатства», – едва заметно ухмыльнулся в аккуратно подстриженную бороду синкел.
Уже глубокой ночью чуткие псы, что разлеглись там и сям у шатров, вскинули морды и стали прислушиваться. А ещё через некоторое время всё наполнилось шумом, гомоном, восторженными восклицаниями, радостным смехом и отчаянными воплями тех женщин, кому мужа или сына привезли поперёк седла.
Епископ, глядя на довольных воинов, снимавших с навьюченых верблюдов и лошадей тяжёлую поклажу, поднялся в радостном волнении: неужто наконец свершилось великое и столь важное для Империи дело?!
– Что, досточтимый Феофил, – не скрывая воинского бахвальства победителя, весело крикнул, подъезжая, Курыхан, – всё как договаривались! Мне его голова и добыча, а тебе вот это. – Он сделал знак рукой, и молчаливый высокий воин подал греческому посланнику щедро изукрашенный золотом и камнями небольшой ларец.
Синкел, не доверяя охоронцу, сам открыл крышку подрагивающими руками, и в глазах его промелькнула радостная искра.
Благодарственно кивнув архонту пачинакитов и едва дождавшись, когда он отъедет, епископ извлек кинжал, срезал золотой шнур с печатью и спрятал его за пазухой. Затем, подойдя к костру и оглянувшись, бросил в самую середину изукрашенный узорами императорский хрисовул.
Глава 10
Палёный
Несколько широкобоких купеческих судов, доверху гружённых товаром, тяжело обходили мели, двигаясь вверх по течению Дона.
Коренастый человек в лохмотьях, с седеющими космами густых некогда смоляно-чёрных волос, со следами сильных ожогов на челе, в задумчивости глядел на речную волну. Он был сейчас в своих мыслях очень далеко.
«Теперь и я не белка в колесе, могу сколько угодно смотреть на волны и думать о чём хочу, такие вот дела, Никандрос…» – невесело обратился к незримому собеседнику бывший старший стратигос Каридис, один из лучших трапезитов империи. Последний разговор со старым наставником вспомнился во всех мелочах…
После лечения раны, полученной в войне со скифами, прежде чем вернуться в Дристер, Каридис решил заехать к отставному другу. Закончился месячный отдых в Ромейской империи, закрылась рана от стрелы, которую он получил в ту же руку, что и в Хазарии. В Константинополисе старший стратигос доложил своему начальнику Викентию Агриппулусу и патриарху, как обстоят дела под Дристром, и получил секретный отчёт Тайной службы для императора. Лёгкой и быстрой победы над скифами не получилось, что будет дальше и чем закончится эта трудная для империи война, пока было неясно.
И вот по пути Каридис решил заглянуть на знакомую виллу, ему вдруг захотелось поговорить с Никандросом.
Старый трапезит встретил соратника радушно. Тот же большой пёс с умными глазами улёгся напротив, тот же молчаливый смуглоликий слуга поставил на мраморный стол в виноградной беседке щедрые дары сада, огорода и продукты, что даёт благодатное море. И снова, как в прошлый раз, чуткий Каридис подивился подтянутости и некой жизненной силе пожилого наставника.
– Годы не властны над тобой, брат Никандрос, мне кажется, что ты даже менее опираешься при ходьбе на свою резную трость, чем в прошлый мой приезд, – с некоторой долей восхищения молвил трапезит.
– Я теперь не белка в колесе, могу жить неторопливо и думать о чём желаю, а человек жив, пока у него есть вопросы. На поиск ответов на эти вопросы Всевышний и даёт нам силы для жизни, мой дорогой Каридис. – Старый трапезит взглянул из-под седых мохнатых бровей так пристально, что гостю показалось, будто этот мягкий внимательный взгляд видит насквозь и его, и ещё много незримого в прошлом и будущем.
– А я по-прежнему, как ты говоришь, «белка в колесе» и могу позволить себе думать только о деле, – возразил он учителю.
– Это касается не только тебя, а всех невольников, прикованных к вёслам на галере по имени «Империя». Не печалься, участь великого императора или простого воина мало отличается от твоей, – мягко проговорил старый трапезит.
– Хм, – несколько растерянно протянул Каридис, – я не узнаю тебя, Никандрос, когда-то ты учил меня совсем другому.
– Но я ведь тоже был тогда одним из прикованных к веслу. – Старый трапезит помолчал, глядя через резные просветы виноградной листвы на синеющую гладь залива и ещё куда-то значительно дальше. – Когда я стал свободным, я стал думать как свободный человек, а тогда начинаешь видеть всё вокруг совсем по-другому. Это как если выйти из своего дворика и подняться на вершину горы, приблизительно так. Я знаю, что ты охотник и ничего из сказанного мной сейчас не услышишь. Ты идёшь по следу и не можешь видеть ничего, кроме своей цели. Но может, когда-нибудь твой статус изменится, и ты вспомнишь мои слова, как я после того, как лежал здесь, умирая от ран.
– А что, тебе тоже кто-то говорил такие слова? – вскинул удивлённую бровь Каридис, потому что старый трапезит за долгую совместную службу ни о чём подобном даже не заикался.
– Это было давно, и я ничего не рассказывал, иначе у меня могли быть неприятности, – задумчиво начал Никандрос. – Я с небольшим отрядом посетил тогда одно из племён пачинакитов, чтобы заручиться их поддержкой в важном для Империи деле. Всё было уже почти слажено, и золото передано хану. Но здесь среди них началась свара – часть знати воспротивилась этому договору. Нам пришлось уносить ноги. Не буду описывать всех перипетий погони, но уже возле скифского Танаиса нас настигли и перебили всех моих спутников. Я остался лежать с проломанным черепом и стрелой в спине. Тогда я по-настоящему умирал в первый раз. – Старый трапезит весь ушёл в воспоминания. – Когда открыл глаза, то увидел перед собой не старого и не молодого человека, явно не из племени пачинакитов. Он говорил на языке россов. Я не мог понять, зачем ему было подбирать умирающего, у которого внутри уже всё горело и которому оставалось совсем немного пребывать на этом свете. Я тогда подумал, что сей варвар хочет получить за меня хороший выкуп, и посмеялся про себя его наивности, потому что знал – мне уже ничто не поможет… – Никандрос снова помолчал. – Знаешь, наши лекари, конечно, многое умеют, им ведомы тайны медицины Египта, Хорезма и Персиды, но то, что делал этот варвар, я более никогда и нигде не встречал. Он простёр ладони над моим черепом, и я чувствовал, как кости словно притягиваются его руками, вдавленные от удара осколки выравниваются и принимают своё начальное положение. Он бормотал непонятные слова, смазывал мне раны неизвестными мазями, поил какими-то снадобьями. Невероятно, но он выходил меня, а когда я пообещал щедро заплатить за лечение, он улыбнулся мне, как улыбается взрослый человек несмышлёному лепету младенца. В конце я не удержался и спросил, зачем он это сделал. Он снова улыбнулся мне и, стараясь, чтобы я понял, назвал три причины. «Первое, – сказал мой спаситель, – ты был ранен и нуждался в помощи. Второе, по нашим представлениям о мире, равновесие в нём зиждится на непрестанной борьбе Чернобога и Белобога, и потому надо помогать Белобогу преобладать в этой борьбе, иначе победа сил Зла вызовет гибель вселенной. А в-третьих… – Спаситель посмотрел в мои глаза, словно растворяясь в моём сознании. – В-третьих, – повторил он, – ты сам ещё не знаешь, кто ты и для чего пришёл в этот мир. Может быть, пройдёт много лет, прежде чем ты узнаешь об этом». У него были странные глаза, почти белые, только зрачки тёмные. Может, за это все называли его Совой. Он дал мне свой утлый челнок и вяленой рыбы на дорогу, а я подарил ему свой потайной кинжал, это было единственное нужное ему в хозяйстве, что я мог оставить на память.
– Ты говоришь, что никому никогда об этом не рассказывал? – спросил Каридис.
– Я не только не рассказывал, но и сам об этом забыл. И только здесь, куда меня привезли умирать после второго тяжёлого ранения, я вдруг всё вспомнил, да так, что почти наяву увидел этого человека рядом с собой. Он снова стал меня лечить, только если тогда мы с ним говорили на смеси славянской, греческой и хазарской речи, то теперь общались без слов. Мы об очень многом говорили, о таких вещах, о которых я прежде и не задумывался…
