Хилари Мантел - Внесите тела
– Ризли, – говорит он, – надеюсь, вы не ждете, что я буду растолковывать вам мотивы своих поступков? Если выбрал путь, не оправдывайся. Господу ведомо, я всегда желал нашему господину королю только добра. Мое дело – служить и повиноваться. И если вы возьмете на себя труд всмотреться в меня пристальнее, то увидите, что это так.
Он оборачивается, когда чувствует, что готов встретить прямой взгляд Ризли. Его улыбка неумолима.
– Пейте мое здоровье, – произносит он.
III
Трофеи
Лондон, лето 1536 г.
Король спрашивает:
– Что сталось с ее одеждой? С ее чепцом?
Он отвечает:
– Их забрали служители Тауэра. Таков обычай.
– Выкупите все, – приказывает король, – и сожгите. Я хочу точно знать, что ничего не осталось.
И еще говорит:
– Соберите все ключи от моих личных покоев. Здесь и в других дворцах. Все ключи от всех комнат. Я хочу поменять замки.
Повсюду новые слуги либо старые на новых должностях. Генри Норриса в королевских покоях сменил Фрэнсис Брайан и будет теперь получать пенсион в сто фунтов. Юный герцог Ричмонд назначен канцлером Честера и Северного Уэльса, а также (вместо Джорджа Болейна) лордом-хранителем Пяти портов и коннетаблем Дувра. Томас Уайетт выпущен из Тауэра и пожалован пятьюстами фунтами. Эдвард Сеймур стал виконтом Бошемом. Ричард Сэмпсон – епископом Чичестерским. Вдова Фрэнсиса Уэстона объявила, что снова выходит замуж.
Он обсудил с братьями Сеймурами девиз, который возьмет себе Джейн. Сошлись на «Повиноваться и служить».
Рассказывает о девизе Генриху. Улыбка, кивок, полное одобрение. Голубые глаза короля безмятежны. Всю осень этого тысяча пятьсот тридцать шестого года на витражах, на каменной и деревянной резьбе белых соколов будут заменять на фениксов, геральдических львов обезглавленной женщины – на леопардов Джейн Сеймур. Экономия расходов: достаточно исправить животным головы и хвосты.
Венчание проходит быстро и без помпы, в королевиных покоях Уайтхолла. Между Джейн и королем обнаружилось дальнее родство, но все нужные разрешения получены.
Перед церемонией Генрих выглядит печальнее, чем положено жениху в такой день. Прежнюю королеву не вспоминает: она в могиле уже десять дней, а Генрих и словом ее не помянул. «Не знаю, Сухарь, будут ли у меня еще дети, – говорит король. – Платон учит, что наилучшее потомство рождается у мужчин от тридцати до тридцати девяти лет. Я уже вышел из этого возраста. Мои лучшие годы позади. Куда они ушли, не знаю».
Король чувствует, что судьба недодала ему обещанного. «Когда умер мой брат Артур, отцовский астролог предрек мне счастливое царствование, богатство и много сыновей».
По крайней мере вы богаты, думает он, а если будете держаться меня – станете несравненно богаче. Где-то в вашем гороскопе присутствовал Томас Кромвель.
От покойницы остались долги, которые надо возвращать, около тысячи фунтов – их покроет конфискованное имущество. Она задолжала своим скорняку и чулочнику, плетельщицам и торговцу льняным товаром, аптекарю, шорнику, красильщику, кузнецу и булавочнику. Статус ее дочери под вопросом, однако девочка хорошо обеспечена золотыми подзорами для кровати, а также чепчиками белого и пурпурного атласа с золотой отделкой. Королевиной вышивальщице причитается пятьдесят пять фунтов, и хорошо видно, на что пошли деньги.
Палачу-французу уплачено двадцать три фунта с лишним, но это расход, который едва ли повторится в будущем.
В Остин-фрайарз он берет ключи и заходит в каморку, где хранится Рождество, где плакал от страха запертый Марк. Крылья из павлиньих перьев придется уничтожить. Падчерица Рейфа едва ли спросит о них в следующее Рождество – дети не помнят, что было год назад.
Вытряхнув крылья из мешка, он растягивает холстину, подносит ее к свету и видит прореху. Теперь понятно, как перья вылезли и щекотали лицо покойника. Они облезлые, как будто погрызенные, яркие павлиньи глазки2 поблекли. Да и вообще – пустая безделица, ничего ценного.
Он думает о своей дочери Грейс. Думает, изменяла ли мне жена? Когда я уезжал по кардинальским делам, а это случалось часто, утешалась ли она с торговцем, у которого покупала шелк? Или, как многие женщины, со священником? Вспоминая Лиз, ему трудно в такое поверить. Однако у нее было грубое лицо, а у Грейс – прекрасное, с тонкими чертами. Сейчас оно видится смутно – смерть забирает воспоминания одно за другим, оставляя лишь тонкий налет праха.
Он спрашивает Джоанну, сестру покойной жены:
– Как ты думаешь, у Лиз были другие мужчины? Я хочу сказать, в пору нашего брака.
Джоанна негодует:
– Да как ты мог подумать? Гони эту мысль туда, откуда пришла.
Он пробует последовать совету, но не может отделаться от чувства, что Грейс ушла от него еще дальше. Она умерла совсем маленькой, он даже не успел заказать портрет. Ее одежда, ее мяч и деревянная кукла давным-давно розданы. А вот от его старшей дочери, Энн, осталась тетрадь. Иногда он достает ее и читает выведенное твердым почерком имя. Энн Кромвель. Тетрадь Энн Кромвель. Разглядывает рыбок и птиц, которых она рисовала на полях, русалок и грифонов. Он держит тетрадь в деревянной шкатулке, обитой изнутри и снаружи красной кожей. Крышка выцвела до бледно-розовой, и, только подняв ее, видишь прежнее карминно-красное нутро.
Короткие летние ночи он проводит за письменным столом. Бумага драгоценна, поэтому черновики не выкидывают, а переворачивают и пишут на обороте. Часто он берет старые листы и видит беглые записи канцлеров, давно обратившихся в прах, министров-епископов, спящих под мраморными плитами с перечнем их заслуг. Поначалу, когда он вот так натыкался на записи кардинала – короткий расчет, брошенный черновик, – сердце сжималось, вынуждая отложить перо и ждать, пока схлынет пароксизм горя. Теперь он привык к этим встречам, но сегодня, перевернув лист и увидев почерк кардинала, в первый миг не узнает его, как будто свет, падающий под непривычным углом, изменил очертания букв. Это мог написать кто-нибудь полузнакомый, должник или заимодавец, с которым ему случилось вести дела месяца два назад, либо смиренный писарь, строчащий под диктовку хозяина.
Он придвигает документ чуть ближе к дрожащему пламени свечи, и слова обретают привычные очертания – их вывела рука человека, которого уже давно нет. Днем он, Кромвель, думает только о будущем, но иногда по ночам воспоминания приходят и смущают его покой. Однако… Следующая задача – помирить короля и леди Марию, пока Генрих не убил дочь и, что важнее, пока сторонники Марии не убили его. Он помог им занять места в новом мире, мире без Анны Болейн, а они решили, что сумеют обойтись и без Томаса Кромвеля. Они насытились за его пиршественным столом и хотят смести хозяина вместе с объедками. Но это его стол; он, Кромвель, стоит среди обглоданных костей. Пусть только попробуют его свалить! Они увидят, что он закован в броню, как моллюск, и, как моллюск, прирос к своему месту. Ему надо писать законы, принимать меры, служить народу и королю; он намерен получать титулы и почести, строить дома, и, кто знает, может быть у него еще будут дети. Он женит Грегори, и внуки заменят ему умерших дочерей. Он воображает, как стоит в луче света и держит младенца – так, чтобы видели покойники.
Он думает: как ни старайся, однажды меня не станет, а по нынешним временам это может случиться скоро. Здоровьем меня Бог не обидел, но фортуна переменчива – либо враги доконают, либо друзья. Когда час придет, я могу сгинуть быстрее, чем высохнут чернила. От меня останется гора документов, и те, кто займет мое место – допустим, Рейф, или Ризли, или Рич, – будут приговаривать, беря бумагу из стопки, вот старая купчая, вот старый черновик, вот старое письмо времен Томаса Кромвеля, они перевернут лист и напишут поверх меня.
Летом 1536 года король жалует ему баронский титул. Он не может назваться лордом Патни – это смешно. Однако… Барон Кромвель Уимблдонский – уже лучше; в тамошних полях он бегал мальчишкой.
Слово «однако» точно бесенок, притаившийся у тебя под креслом. Оно превращает чернила в слова, которых не было прежде, гонит строки через страницу, заставляя их вылезать на поля. Конца не будет. Думать, будто что-то закончилось – только себя обманывать. Всякий конец – начало. Вот оно.
Послесловие
Обстоятельства, сопутствовавшие гибели Анны Болейн, вызывают споры уже много веков. Свидетельства путанны, противоречат друг другу или сделаны постфактум, источники часто предвзяты или ненадежны. Не существует официальной записи судебных слушаний, и последние дни Анны приходится восстанавливать по фрагментам, опираясь на современников, которые могут быть неточны, пристрастны, забывчивы, пересказывать с чужих слов или прятаться под псевдонимом. К пространным и красивым речам, которые она якобы произносила во время суда и на эшафоте, следует относиться скептически, как и к ее «последнему письму» – это почти наверняка подделка или (если выражаться более мягко) плод литературного творчества.
