Кейт Аткинсон - Боги среди людей
Виола выехала из гостиницы, не столкнувшись, к своему облегчению, ни с кем из свидетельниц своего вчерашнего позора. Как, интересно, чувствуют себя с утра «безбашенные»? Наверное, до сих пор дрыхнут с похмелья. (Хотя на самом деле они с аппетитом поглощали полный английский завтрак в приличной гостинице «Трэвелодж», где был шведский стол, и готовились совершить набег на магазин готовой одежды. Девушки прибыли из Гейтсхеда, а там народ жилистый.)
Виола попросила швейцара вызвать ей такси до «Тополиного холма». Ее ждала кара за вчерашнее: визит к отцу. А чтобы жизнь не казалась медом – еще и совместный с ним просмотр трансляции бриллиантового юбилея.
У отца было явное истощение, он теперь почти целыми днями дремал, как старый пес. Почему нельзя просто уйти в мир иной? Неужели он вознамерился дожить до ста лет? Еще два года влачить такое существование? Это ведь не жизнь – у амебы и то больше живости. «Торжество человеческого духа», говорила новенькая медсестра, у которой еще не пропала охота рассуждать о «положительном исходе» и «общеукрепляющих программах» на обтекаемом языке менеджмента, непонятном для большинства обитателей «Тополиного холма», которые пребывали либо в коматозе, либо в маразме, либо в обоих этих состояниях одновременно. Стационар обещал «домашнюю заботу» о престарелых, но о какой заботе и домашней обстановке могла идти речь, если это учреждение работало на принципах самоокупаемости и нанимало персонал, готовый трудиться за гроши. И к слову, ни тополей, ни холмов поблизости не наблюдалось. Виолу более всего раздражало последнее обстоятельство, и эта претензия (по сути, высосанная из пальца) нагоняла страх на обслуживающий персонал, состоявший в основном из мигрантов («Говорим по-польски и по-тагальски», – объявляла рекламная брошюра «Тополиного холма»).
– Какой же здесь смрад, – сказала она отцу.
Тедди пробормотал нечто похожее на согласие. Отопление жарило на полную катушку, нагнетало густые миазмы, от которых на посетителей нападал рвотный рефлекс, и услужливо культивировало миллионы бактерий, определенно витавших в воздухе. Не обошлось и без обычных животных запахов мочи и кала, а также духа гнили и тлена, против которых бессильна любая дезинфекция. Так пахнет старость, заключила Виола. В «Тополином холме» она всегда держала наготове пропитанный «Шанелью» платочек и время от времени накрывала им нос, как противочумной маской.
Двери палат здесь держали открытыми, так что каждое помещение выглядело маленькой зарисовкой, обнажающей упадок, словно в каком-то фантасмагорическом зоопарке или музее ужасов. Одни пациенты без признаков жизни лежали на койках, другие стонали и кричали. У некоторых, усаженных в кресла, голова бессильно свешивалась на грудь, как у заснувших младенцев, а откуда-то доносилось кошачье мяуканье невидимой женщины. Проход по коридорам превращался в слалом: приходилось огибать ходячие развалины (как называла их про себя Виола) – заблудившиеся души, которые бесцельно слонялись из конца в конец, не ведая, кто они такие и куда держат путь (ясно, что никуда). Никто из обитателей не знал кода запертой двери, ведущей в этот корпус (1-2-3-4 – подумать только, какая сложность!), а узнали бы, так не запомнили, а если бы даже и запомнили, то без толку: в мозгах у них была дырка на дырке – ни дать ни взять кружева. Время от времени Виола заставала у двери целые стайки таких зомби (медлительных, не способных никого преследовать, сколько ни проплачивай): они молча глазели через армированное стекло на запретный мир. Тянули пожизненный срок. Ходячие мертвецы.
Невыносимая обстановка усугублялась тем, что в каждой палате истошно орал, соревнуясь с другими, телевизор: «Сделка или нет» перекрикивала «Бегство в деревню», но всем было до лампочки: так или иначе никто ничего не понимал. Сквозь эту какофонию то тут, то там прорывался длинный, настойчивый сигнал зуммера: это пациент пытался привлечь к себе внимание – не важно чье.
Была там и общая гостиная, где ходячие мертвецы застывали перед одним огромным, орущим громче других экраном. По неведомым для Виолы причинам в гостиной стояла просторная клетка с парой попугайчиков-неразлучников, которых никто не замечал. В свое время Виола морщилась от «Фэннинг-Корта», куда уговорами запихнула отца лет двадцать назад, но то был потерянный рай в сравнении с этим стационаром сестринского (нет, пардон, «домашнего») ухода. «Да ведь это сущий ад, – небрежно бросила она отцу, – и я в нем застряла, как и ты». И безмятежно улыбнулась проходившему мимо палаты санитару. Ну как могло втемяшиться людям в здравом уме, что эвтаназия – это плохо? Шипман всем подгадил.
Но какое бы гнетущее впечатление ни производил «Тополиный холм», он избавил Виолу от забот: ей не приходилось думать о том, как менять памперсы, в каких пропорциях разводить питательную смесь и чем занимать отца в долгих промежутках. Она даже родным детям была никудышной нянькой; вряд ли ей светило приобрести необходимые навыки, ухаживая за стариком, находившимся на другом полюсе жизни. Ну не создана она для ухода за другими.
Виоле представлялось, что ее внутренности сделаны из твердого вещества – как будто мягкие органы и ткани давным-давно окостенели. «Окаменелость Виолы Ромэйн». Неплохое название. Например, для ее биографии. Только кто ее напишет? И как этому помешать?
Если уж быть до конца честной (по крайней мере, с собой), людей она недолюбливала. («„Lenfer, c’est les autres“, – посмеивается Виола Ромэйн, но, совершенно очевидно, сама в это не верит: она с глубоким сочувствием повествует о людских судьбах» // Журнал Red, 2011.) В ее защиту – Виола нередко думала о себе в третьем лице, как будто это кто-то посторонний говорил о ней перед судом присяжных, – необходимо добавить, что теперь из нее постоянно выжимали слезу рассказы о жестоком обращении с животными, и это наглядно доказывало, что она не страдает социопатией. (Суд присяжных откладывал вынесение вердикта.) Если почитать бульварную прессу (а Виола ею не гнушалась: «Врага нужно знать в лицо», как объяснила бы она присяжным, но по большому счету таблоиды – куда более стоящее чтиво, чем самодовольные, зацикленные на политике «солидные» газеты), нетрудно сделать вывод, что вокруг полно извергов, которые морят голодом лошадей, запихивают щенков в стиральную машину, а котят – в микроволновую печь, как готовую закуску.
Такие истории повергали Виолу в состояние безотчетного ужаса, несравнимого с тем, какой она испытывала, скажем, от рассказов о жестоком обращении с детьми. Сей факт она держала при себе – это было табу, все равно как на выборах голосовать за консерваторов. Даже Грегори, ее психотерапевт, не был посвящен в такие подробности. Кто-кто, а он бы узнал в последнюю очередь: вот были бы для него именины сердца. Виола Ромэйн, «Потаенное „я“: Как скрывать свою истинную природу».
Оправданием для нее (а требовалось ли ей оправдываться? Видимо, да) служило то, что после маминой смерти она росла без любви. «Когда я потерял жену» – так выражался ее отец, как будто случайно положил Нэнси не на место. «Отлучение от любви» – так называлось одно из ранних произведений Виолы. «Пронзительная история борьбы и потерь», как описал его журнал Woman’s Own. Вот где раскрывались ее лучшие стороны – в книгах. («Почти столь же сильно, как Джоди Пиколт» // Родительский форум Mumsnet.) Ее читатели (почти исключительно женщины) – а их было множество, преданных и так далее – все без исключения считали, что она – беззлобная… нет, добрейшая душа. И это тревожило. Внушало чувство вины, как будто она раздавала заведомо невыполнимые обещания.
Целых три года она еженедельно приезжала в «Тополиный холм» – глаза бы на него не глядели. Но нельзя же выставлять себя черствой. Встречи с отцом не доставляли ей никакого удовольствия. Она и раньше, в силу ряда причин, относилась к отцу с настороженностью, а теперь, когда колосс превратился в младенца, стал развалиной, он и вовсе сделался ей чужим. Как не вспомнить Старого Морехода: его альбатрос был уже загублен злой стрелой, прежде чем повис на нем вместо креста.
Она приехала поездом из Харрогейта именно сегодня – заодно, по пути в другое место. И завязала узелок на память. «По пути в другое место» – неплохое название. Харрогейт не раз побеждал в конкурсе «Цветущая Британия»; если в этом городе и были приметы бедности, их аккуратно задвинули подальше, с глаз долой. Виола втайне жалела, что так и не выбралась за пределы Йоркшира, не окунулась в лондонскую жизнь, по-столичному изысканную (во всяком случае, так ей представлялось).
Ее недолгое житье в сквоте с этим паразитом Домиником в счет не шло. Дело было в Ислингтоне, тогда еще не превратившемся в фешенебельный район, и она практически не выходила на улицу. «Послеродовая депрессия», объясняла она впоследствии, будто предъявляя почетный знак страдалицы, хотя, если честно, депрессия была самая заурядная. («По-моему, я родилась с депрессией», – рассказывает она журналу Psychologies. – Думаю, это позволяет мне лучше понимать людей».)
