Вечный свет - Фрэнсис Спаффорд
Дождь стеной
Дождь стеной
Дождь стеной
В следующий раз повезет
И как они теперь собираются прийти к какому-то заключению или хотя бы к чему-то наподобие припева, столь же экспрессивному, чтобы на этом можно было остановиться и сказать, что это законченная песня. Может, в этой версии вся песня будет состоять из иссушенных останков отчаяния, нарезки не нашедшей успокоения тоски. Очевидно, что для парней песня в ее оригинальном варианте была насквозь пропитана чувствами, которые нужно было оттуда выжать. И они определенно выжали. Теперь это лишь намек, витающий в воздухе. Они убрали со всеобщего обозрения вывернутую наизнанку душу. Им не нужен был законченный нарратив, а может, предполагает внутренний циник Джо, они просто не хотели, чтобы женское нытье занимало слишком много места. Они превратили цельный женский голос в сэмпл. Но им все равно надо сделать так, чтобы он куда-то двигался, чтобы он дошел до какой-то точки. Как…
– Мы хотели, чтобы это был такой чиллвэйв, – говорит Люциус, – но чтобы под него можно было танцевать, так что добавили немножко дабстепа.
– Чувак, помолчи и дай ей дослушать, – вставляет Маркус.
А ну-ка погодите. Вот оно. Они переключили скорость и сохранили нарезку или просто урезанную версию того, что, как она смутно припоминает, было припевом. Просто им на это потребовалось больше времени, чем она ожидала, ведь они в отличие от нее адаптировали запись с учетом неиссякаемой выдержки людей на танцполе. Темп ускоряется, на первый план выходит бас, щелкают ножницы, нарезающие фрагменты партии синтезатора, и в итоге все эти клочки соединяются в какое-то подобие мелодии; почти ее мелодии, думает она.
Надеюсь на
следующий раз,
Цепляюсь за
следующий раз.
Все потому, все потому, все потому, все потому, что
В этот раз, в этот раз, в этот раз, дуэт наш пою
Одна.
Мощное усиление баса и синтезатора на последнем слове. Непостижимо. А затем снова откат к тоскливым фрагментам и нисхождение: крупные статические помехи, сухость барабанов, только помехи. БУМ-тада-да-ДА-ДА-да, БУМ-тада-да-ДА-ДА-да. Треск. Шипение. Звуки настоящей, живой лондонской ночи утверждаются в своих правах, как самолет, пролетающий над головой.
– Тебе понравилось? – вкрадчиво спрашивает Маркус.
Она поднимает руку. Если они хотят профессиональное мнение, они получат профессиональное мнение.
– Еще раз, – говорит она.
Шаги, шум города, помехи, барабаны, синтезатор. Сэмпл. В этот раз она знает, что будет дальше, она ждет вступления новых партий. Она формирует мнение о разных составляющих трека, о темпе, о некоторой предсказуемости такого долгого растягивания проигрыша. Ей будет, чем с ними поделиться. Но в то же время в этот раз, когда тревога отпустила, она лучше чувствует мелодию. Следующий раз, следующий раз, поет молодой голос из какой-то другой точки на огромном континенте времени, пронося горечь, пробудившуюся в мелодии, сквозь три десятка лет; этот голос убежден, что то, чего ему так не хватает, невозможно заменить ничем; он не может представить, что когда-то эта пустота заполнится. А теперь она, уже старая, слушает это, и у нее осталось не так уж много времени для «следующих раз», хоть она все еще способна удивляться, как удивлена этой новой вещью, заставившей следующий раз случиться прямо сейчас. В этом, должно быть, есть какая-то ирония. Но на самом деле нет. Она слышит, как время проходит, четыре удара в такт, девяносто ударов в минуту. Она слушает песню, свою песню, и это все еще песня о желании, о потере, о тоске. Только теперь это песня о тоске по тому, что ты еще имеешь; тому, что еще какое-то время будет в твоих руках и что тебе вскоре придется отдать мраку; в который канет ее песня, все ее песни; вина Вэл и ее мудрость; энергия Клода и его безумие, голос Рики и его леопардовые штаны. Сцена, усыпанная водянистым светом, словно бриллиантами. Малыш на руках. Красный лес в зеленоватом солнечном свете.
И еще кое-что. Ей помнится, что она всегда хотела добавить бэк-вокальную партию – подпевать самой себе. Теперь, тридцать лет спустя, она может исполнить этот дуэт. Когда начинается припев, Джо откидывает голову назад, распрямляя мягкую трубку трахеи, и вступает. Соло для двоих. Ее голоса возносятся вверх, Маркус хохочет, а ее буро-серебристая песня уносится в ночь над бексфордскими крышами, мимо алого огонька неподвижного подъемного крана, мимо величественных домов в Бексфорд-Райз и хипстерских кофеен на холме, мимо бургерных и закусочных, между высоток Парк Эстейт и дальше над верхушками деревьев. И голос, и басы, и барабаны колышут листву и бумажную обертку жареного цыпленка, отскакивают от кирпичей и цемента, на которых любовь всегда оставляет неизменно временный след краской из баллончика; любовь, из которой мы строим дом; мы, кто возносит свои голоса и летит сквозь. Летит сквозь.
Бен
В палате Бена в хосписе есть окно, выходящее на небольшой участок с клочковатой травой. Его со всех сторон окружают двухэтажные кирпичные стены, и солнце попадает прямо на траву лишь в середине дня. В любое другое время место там затененное – заброшенный зеленый квадратик пруда да перекрученная приземистая скульптура, поросшая мхом. Но где-то вне поля зрения Бена должна быть дорожка, ведущая во внутренний двор, а значит, и прореха в углу, где встречаются стены, потому что иногда по утрам откуда-то справа ненадолго просачивается луч раннего света: низкий и ровный. Он светит и
