Юзеф Крашевский - Два света
Старик Антоний свел своего панича в комнату, где у кровати Алексея сидел один пасмурный старик Юноша… Первый раз в жизни подобная картина представилась глазам Эмилия. Завешенные окна, неприятная темнота, тяжелый воздух, странная фигура графа в армяке произвели на нежного Эмилия болезненное, удушливое впечатление… В страшном испуге он сел в ногах больного, сжал руки и задумался… Глаза Алексея, казалось, угадали предчувствием, нашли и даже узнали Эмилия, потому что он беспокойно шевельнулся на кровати…
Напрасно хотели увести глухонемого назад. Со свойственной таким людям силой характера он воспротивился всем усилиям и остался, попросив Антония знаками сказать сестре и брату, что не расстанется с тем, кто провел около него так много тяжелых дней…
Таким образом, у кровати Дробицкого сидели только старик Юноша и Эмилий. Гребер, целый день играя в карты с президентом и Альбертом Замшанским, иногда показывался сюда в таком расположении, какое почерпал во время игры, и проворно уходил, каждый день обливаясь одеколоном и окуриваясь селитрой.
Вскоре наступил решительный день, и кризис показал, что больной останется жив. После перелома болезни Алексей стал поправляться, постепенно приходил в чувство, но, вместе с этим, в нем пробудилось сильное желание возвратиться в Жербы, и он каждую минуту твердил об этом. Дробицкая до сих пор не знала о болезни сына. Юноша два раза был у нее и благочестиво солгал, что Алексей уехал по делам в город… Эмилий плакал и неотлучно сидел при больном — и это до крайности не нравилось президенту.
Наконец, по его настоянию, послушный Гребер позволил в один теплый день шагом перевезти Алексея в карете домой. Юноша пошел впереди этой печальной и неожиданной процессии, чтобы приготовить Дробицкую.
Увидя его в третий раз, мать вышла на крыльцо и воскликнула:
— Ну, что там Алексей… воротился?
— Еще вчера, — отвечал Юноша, — но он немного болен.
— Болен? А почему вы не говорили об этом? — сердито вскрикнула мать. — Разве я ребенок, если боитесь сказать, что с ним делается? Я знаю, как у панов заботятся о больном: там, верно, не будет недостатка ни в докторах, ни в лекарствах, ни в питье, ни в пище, но кто там будет ходить за ним, кто поддержит и утешит его?
— Алексей уж едет сюда, — отвечал Юноша. — Через час вы увидите его, только нужно приготовить для него комнату, пусть Ян переберется пока в другое место…
— Так он сильно болен? — спросила мать, дрожа от страха и бросая на графа проницательные взоры.
— Был опасно болен — не буду скрывать… но теперь ему гораздо лучше…
— Ох, Боже мой! И мне, и мне, матери, ничего не говорили! — вскричала старуха. — Я чувствовала что-то недоброе… Каждую ночь он снился мне бледный, страшный и как будто просил у меня помощи…
Дробицкая несколько минут казалась пораженной и бессильной, но чувствительность никогда не побеждала в этой женщине сознания долга и не убивала деятельности. Она проворно стала очищать комнату, приготовляла кровать, плакала и вместе распоряжалась…
— Только вы не робейте и не беспокойтесь, — сказал граф, спустя минуту. — Я был около него во все время болезни, ни на шаг не отходил от него, вместе со мной сидел Эмилий Карлинский, был и доктор…
— А все прочие, верно, и не знали об этом? — воскликнула Дробицкая. — Понимаю, они с радостью сбывают Алексея с рук теперь, когда замучили его трудами и, может быть, убили неблагодарностью!..
Юноша, хотя знал все обстоятельства, не сказал ни слова. Впрочем, инстинкт матери угадал историю болезни сына.
Лишь только показался на улице экипаж, Дробицкая выбежала навстречу, ничто не могло удержать ее. Почти все соседи также один за другим вышли из домов своих и с любопытством глядели на ехавшую шагом карету.
— Смотри-ка, смотри! — воскликнул пан Пристиан Прус-Пержховский, пуская дым сигары. — Везут к нам пана Дробицкого, да еще в карете!.. Это, говорят, целая история! Замучился бедняга, изныл от скуки… Поделом ему! Не водись с панами!
— Вздор мелешь, любезный! — подхватил из-за изгороди пан Яцек Ултайский. — А зачем тебе самому хотелось попасть в Карлин! Ведь ты сам говорил, что представишься туда.
— Я? — возразил, смеясь, пан Пристиан. — Да если бы я захотел, так, верно, бы сделал это. Чем же я хуже Дробицкого? Но я знаю панов!
— Четыре лошади, форейтор, желтая карета, два человека… Как бы не забыть и верно пересказать жене… Ведь она будет обо всем спрашивать! — шептал самому себе Юзефат Буткевич.
— Поделом ему! — ворчал пан Мамерт, стоя с трубкой на крыльце и поглядывая на тихо подвигавшуюся карету. — Гм! Не хотел уступить и продать мне лес. Вот тебе, голубчик, и дружба с панами!
— Что это значит? — спрашивал пан Теодор, протирая глаза и выбегая из погреба, где он чуть не заснул после завтрака. — Что это значит? Почему они так тихо едут? Кто сидит там?
И он в одном жилете полетел к Пристиану.
— Не знаешь ли, что это значит?
— Это с таким триумфом везут к нам назад пана Дробицкого, — отвечал Пристиан. — Он захворал, а в больных там не нуждаются…
— То есть, Алексея? В карете? Что же случилось с ним? Перепил, что ли? — спрашивал пан Теодор, не понимая другой причины болезни, кроме пьянства. — Да, непременно спился! — продолжал он, рассуждая с самим собой. — У него хранились ключи от подвала со старой водкой, это опасное дело, однако, приятное! Вот он пил, пил, да и спился с кругу!.. И он огромный дурак, если хоть одного бочонка не захватил с собой… как только выздоровеет, спрошу его… А славная водка!
Вдова Буткевич также вылетела на улицу вместе с Магдусей.
— Пане Пристиан, — спросила она, — что это значит? Кто это приехал?
— Привезли Дробицкого!
— Как привезли? Он умер?
— Чуть-чуть жив… опасно болен!
— Ах, как жаль! Что же сталось с ним?
— Изволите видеть, — отвечал Ултайский, подходя ко вдове, — обыкновенно — как водится с этими панами: президент обругал его, а он слишком горячо принял это к сердцу… Зачем подобные вещи принимать к сердцу? Прямой молокосос! После этого он слег в постель, получил птифуса… Вот оно что! Я тысячу раз предостерегал его насчет Карлинских! Они говорят сладко, а на пальцах у них когти!
Между тем как соседи рассуждали таким образом, Дробицкая с сухими глазами и волновавшейся грудью шла около экипажа и не говорила ни слова. Слезы запеклись на глазах ее… Она хотела как можно скорее увидеть сына, но не смела взглянуть в карету…
Решившись наконец на это, бедная женщина в испуге отскочила назад… только одна мать могла узнать Алексея. Болезнь уничтожила всю молодость и силы его: волосы на голове вылезли, щеки впали, глаза погасли, кожа пожелтела, выражение лица совершенно изменилось.
— О, Боже мой, — воскликнула Дробицкая, ломая руки. — Что они сделали из него? Алексей мой, милый Алексей! И я ничего не знала, когда ты боролся со смертью!
Мать разразилась жестоким гневом.
— О, эта панская сострадательность, — говорила она, — не известить мать, когда ее дитя умирает! Что ж, они воображали, что я такая же слабая, как они сами? Это подлость! Это злодейство! Ведь я имею силы исполнить то, что велит Бог… А там не было при нем ни одного дружеского лица, ни одной руки, готовой помочь!
— Ошибаетесь, милая маменька! — отозвался Алексей. — Там был граф Юноша, благородный Эмилий — и оба не отходили от меня…
— Знаю, но заменили ли они тебе мать?
— Ради Бога, будьте осторожнее! Ваша раздражительность убьет сына, — перебил Юноша. — Ему нужно спокойствие, а не болезненные воспоминания…
— Награди тебя Бог! Ты говоришь правду, — прошептала мать, успокаиваясь. — Но что вы поступили глупо, так уж глупо… Ведь я не ребенок… и не понимаю барских церемоний… ваша скрытность обижает меня… Где мое место, там я должна быть непременно!
Больного осторожно положили на приготовленную кровать, и когда Алексей осмотрелся, когда опять очутился в своей комнатке, где он провел несколько лет, хотя грустных, но спокойных, слезы ручьем брызнули из глаз его. Он пожал руку матери и брату… и взглядом поблагодарил Юношу.
— Здесь мне лучше, — сказал он слабым голосом, — теперь я чувствую, что я под родной кровлей, что здесь можно мне и простонать, и поплакать, и высказать каждую мысль мою. Спасибо вам! Я выздоровею…
Но, несмотря на все старания и заботливость окружающих родных, Алексей медленно и постепенно приходил в прежнее положение. Несмотря на молодость, болезнь оставила в нем неизгладимые следы на всю жизнь. Молодость, свежесть и силы исчезли: он встал почти дрожащим старцем, с обнаженной головой, с ввалившимися глазами и, что хуже всего, убитый душой… Только любовь к Анне, как лихорадочный сон, по временам томила его душу. Он любил еще, но это чувство обратилось в какую-то идеальную мечтательность, отравляемую горьким воспоминанием… Он постоянно видел Анну — этого ангела, улыбающегося Альберту и подающего ему свою руку… Все эти прежде любимые им люди предстали теперь в истинном виде, с человеческими слабостями и неизменным легкомыслием… Алексей теперь лучше знал их и более сожалел, чем ненавидел. Юлиан и Поля, президент, их влияние на него самого, обращение с сиротой вполне уничтожили прекрасные звезды, прикрывавшие их с самого начала. Теперь Алексей видел, что нельзя рассчитывать на эти слабые существа, что они ищут только удовольствий, развлечения и, считая себя главной целью и центром всего — всех прочих братий, смотря по надобности, привлекают к себе или отталкивают. Этот высший, прекрасный, великолепный свет теперь представлялся ему в том же самом виде, в каком он всегда видел Жербы со своими соседями, только здесь эгоизм и слабости были очевиднее.
