Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Любава достала из жлукта[107] ещё горячие, хорошо вызоленные сорочки и юбки, уравновесила их на коромысле, подняла на плечо и крикнула в раскрытую дверь хатки:

— Мамо, я на речку! Белье полоскать!

К ней донёсся голос матери:

— Иди, доченька… Да будь осторожна — не упади в воду, кладка ещё от батьки осталась — старая и уже шаткая.

Они скоро привыкли называть друг друга матерью и дочкой и были рады, что между ними установились приязненные, родственные отношения.

Из дверей выбежал Жданко. В выбеленных на солнце штанишках, державшихся на одной перекинутой через плечо лямке, в такой же рубашонке, светловолосый и синеокий, он походил на хрупкий ржаной колосок, только что выклюнувшийся из стрелки.

— И я с вами на речку! — крикнул с порога и заскакал на одной ноге.

— А бабуся отпускает?

— Отпускает, отпускает! Она кормит Настуню, ведь она маленькая… А я сам поел; Я уже большой.

Любава улыбнулась и подумала: она так сильно любит своего Жданка, что сердечно привязалась и к этому, по сути, чужому для неё ребёнку.

— Ну, иди. Да не балуй! А не то упадёшь в речку и утопишься. Мама Варя будет очень плакать. И мы все будем плакать!

— Я не стану баловаться. Я послушный! — прокричал обрадованный Жданко и вприпрыжку пустился по тропинке.

Кладка действительно была старой, почернелой, шаткой и на два или три пальца покрыта водой. Однако полоскать на ней всё же удобно.

Рядом покачивался на воде лёгкий сосновый чёлн, выдолбленный Жданом зимою. В нём лежала жердь, которой загоняли рыбу в сети, и липовый ковшик — вычерпывать воду. С тех пор как Ждан ушёл в поход, чёлн стоит без дела — ждёт своего хозяина.

Сложив в него белье, Любава принялась полоскать. Жданко бегал вдоль берега — ловил быстрокрылых бабочек.

Солнце поднималось всё выше и выше. Скоро уже и обедать пора…

Но вдруг отчаянный женский крик разорвал солнечную тишину, висящую над Сеймом и над левадами, и всё вокруг:

— Лю-до-о-оньки-и!.. Половцы!.. Убивают!.. Рятуйте!..

Валек выпал из рук Любавы. Девушка глянула на село и замерла от ужаса: с трёх сторон в него врывались степняки. Они мчались по улицам, как хищники, напрямик через огороды, заскакивали во дворы, хаты.

Рыскали по хлевам, ригам, шарили в амбарах, кладовых, гонялись за убегающими в поле или к речке, в левады или в лес людьми. Одних связывали, других убивали. Тащили все, что попадало под руки. Выгоняли из поветей коров, коней, птицу… Вот запылал один угол села, задымил второй… Столбы дыма и огня взметнулись в небо… Отовсюду крики, топот, ругань чужаков, детский визг, стоны раненых, мужские проклятья…

Жданко съёжился, прижался к коленям Любавы головкой и дрожал, как перепуганный птенчик.

— Мне страшно!..

Она и сама испугалась. Страх сковал её сердце ледяным панцирем, а онемевшие ноги словно приросли к земле. Нечто подобное она пережила в прошлом году в Глебове, когда на него неожиданно напали северяне.

Голос мальчика вывел её из оцепенения. Надо же что-то делать! Нужно спасать мать, Варю, маленькую Настуню!.. Вот-вот половцы ворвутся и к ним…

— Мамо! Варя! Бегите сюда! В леваду! — кричала она изо всех сил.

Но её голос растаял, затерялся в страшном гвалте, охватившем всё село. Она кинулась было бежать к ним, но стразу остановилась. Разве успеет? Вон к их подворью завернул один чужак, второй, третий… Ворвались в хату… Слышался приглушенный крик, детский визг… О небо! Что там происходит?… Неужели и мать, и Настуня уже мертвы, погибли?

Она перевела взгляд на подворье Ивана. Оттуда донёсся душераздирающий крик Вари:

— Детоньки-и!..

Половец тащил её за косы, она упиралась. Тогда он ударил её, как скотину, ногой в живот, связал сыромятиной руки…

Любава схватила Жданка, хотела занести его в кусты, чтобы он не видел этого ужаса, но мальчик услыхал голос матери и закричал сам что есть силы, пронзительно:

— Ма-ама!

Половцы услышали этот крик, увидели Любаву и Жданка. Один из них сразу же метнулся вниз к речке, быстро засеменил своими искривлёнными от верховой езды ногами. На ходу готовил лук к стрельбе…

Любава с мальчиком прыгнула в чёлн, шестом сильно оттолкнулась от берега. На ту сторону! В камыши! К лесу! Быстрее, быстрее! Только там можно спрятаться от этих хищных душегубов!

Какая же, оказывается, широкая река! Как медленно плывёт чёлн! А половец уже на леваде, поднял лук, прицелился.

Стрела плюхнулась в воду недалеко — за кормой. Половец оскалился, захохотал и наложил вторую стрелу. Он был уверен — попадёт.

Быстрей! Быстрей! Она оперлась шестом в дно — раз, второй… Шумела прозрачная вода, всё ближе зелёная стена камышей. Успеет ли она?

Стрела свистнула над ухом, обожгла плечо.

— Тётя Любава! У тебя кровь! — крикнул Жданко, показывая на белый рукав, по которому текла красная струйка. Но думать об этом было некогда. До кустов, до зарослей совсем недалеко — десять шагов, пять…

Она оглянулась. Половец всё ещё хохотал и накладывал третью стрелу.

— Ну, конец! Трижды судьбу не минуешь!..

Но тут чёлн с шелестом раздвинул высокий камыш и через мгновение оперся в твёрдый берег. Любава схватила Жданка на руки и, продираясь сквозь жёлто-зелёный кустарник, побежала по лесу. Бежала, не чувствуя боли ни в плече, ни в босых ногах, ступавших по колючей хвое, по сухим веткам и пенькам. Не чувствовала, как хлестали её по лицу еловые ветви… Бежала до изнеможения… И когда ощутила, что последние силы оставили её, упала на траву, прижала к себе маленькое дрожащее тельце мальчонки и зарыдала…

В то время, когда хан Кза с сыновьями Романом и Чугаем, зятем Костуком да другими своими родичами разорял оба берега Сейма, медленно приближаясь к Путивлю, Кончак, разделив свои силы на несколько отрядов уничтожал вдоль Сулы те одинокие селища и городки, которые уцелели от прежних набегов или усилиями Владимира Переяславского были вновь отстроены. Тертьтробичи сожгли Пятигорцы, Тарголовичи — Лукимья, Токсобичи дотла опустошили Мгарь и Луку, Колобичи приступом взяли мощный кснятинский городок, а Етебичи разорили все, что было живого между Щеками и Сенчою. И только сам Кончак увяз под Лубном. Думал взять его с ходу, но оказалось, что этот крепкий орешек ему не по зубам. Пришлось звать на помощь Токсобичей да Колобичей.

Посадник Мотыга стоял на забороле и смотрел вниз, на берег Сулы, где спешивались свежие половецкие отряды. Он был озабочен и угрюм. За четыре дня осады и непрерывных боев на валах исхудал, глаза запали, от бессонницы покраснели, борода была растрёпана, а рыжие усы, подковой окаймлявшие пересохшие губы, подпалились, когда тушил пожар. Причём один конец их был длиннее, а другой более обгорелый, короче — от этого лицо казалось искривлённым, словно болел зуб или опухла щека.

— Что, брат Мотыга, напирают поганцы? Теперь нам туго придётся, — прогудел у него над ухом Кузьмище, подходя и становясь рядом. — Вижу, вижу… Что же делать?

Кузьмище тоже осунулся. Вороньим гнездом торчал во все стороны чёрный растрёпанный чуб, а чёрная и густая, как лес, борода, также как и усы Мотыги, подгорела на огне и завилась порыжелыми баранчиками.

— А что делать — держаться надо! — ответил Мотыга. — Сколько сил наших станет!.. Иного выхода нет у нас!

— Ия так думаю… Вот только долго ли продержимся? Уже половина людей либо убита, либо поранена… Да ты гляди — они, кажись, сразу пойдут на приступ! А?

Кузьмище указал рукою вниз.

Половцы и вправду зашевелились. Одни погнали коней на луг, а те, что остались — не менее двух тысяч — начали взбираться по крутому склону к валу.

— Идут, проклятые! — И Мотыга закричал охрипшим голосом: — Братья! Стерегись! Опять начинается!.. На валы все! За заборола!

Он остался на восточном валу от Сулы, а Кузьмище быстро перебежал к воротам. Там наиболее опасное место, так как со всех сторон городище окружали глубокие овраги и кручи, а возле ворот от материка его отделял лишь сухой ров.

В городище тревожно затрубили трубы. Отовсюду к валам собирались лубенцы. Они несли луки-самострелы, длинные деревянные двурожковые вилы, чтобы отталкивать от стен лестницы нападавших, кошели из лозы с песком и землёй, чтобы засыпать ими глаза атакующих, подвозили кипяток и растопленную смолу… Мужчины становились к бойницам, женщины, подростки и старцы подавали им все, что требовалось для обороны. Даже раненые, кто ещё имел силы, брали копья или топоры и становились в ряды защитников. Повсюду стояли бочки и ведра с водой, чтобы гасить пожары.

Лубен в который уже раз готовился дать отпор врагу.

Кузьмище поднялся на надвратную башню и охнул: тысячи половцев окружили городище — и вдоль рва, и по горе, и по яру, что сразу отвесно обрывался в конце рва, и по широкой, глубокой долине, где текла Лубенка, и вдоль Нижнего вала возле Сулы… За рвом, на высоком холме, стояла группа всадников — ханов и их охранников. Среди них выделялась могучая фигура великого хана.