Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли

– Она ходит к мессе, причащается, – Маргарита разозлилась, – но ведь она не христианка. Христианин никогда не оттолкнет страждущего… – ее усилия ни к чему не привели. Мадам Фонтане попросту захлопнула дверь перед девушкой. Выходя из калитки, не удержавшись, Маргарита смачно плюнула на аккуратный газон:

– Даже если это был отчим, девочка будет молчать, а ее мать тем более… – ребенок родился с аномалией мозга:

– Она плакала, качала его на руках, – Маргарита сглотнула, – кюре его окрестил, но малыш прожил всего несколько часов… – в Доме Белой Лилии согласились дать девушке приют еще на год:

– Потом я позвонила сестрам, спросила, что с ней. Мне сказали, что она ушла в послушницы… – Маргарита вздохнула, – может быть, это и к лучшему… – Джо не хотел ее слушать:

– Он твердил, что любит меня, но не может заставлять меня страдать… – Маргарита вскинула подбородок, – у него еще недостаточно веры. И любви тоже недостаточно… – она подышала, – как сказано, любовь не завидует, не гордится, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает… – она знала, что всегда будет любить Джо:

– Он одумается, возмужает, как учит нас Иисус в Евангелиях, он найдет меня… – Маргарита пообещала себе ждать:

– Господь не посылает нам испытаний, которые мы не можем преодолеть. Надо надеяться на Его милость, Он соединит любящие сердца… – девушка поднялась:

– Пора на посадку, дядя Мишель, Виллем… – отдав картонные талончики служащей, Маргарита обняла дядю:

– Я буду молиться, – шепнула девушка, – за здоровье тети Лауры. Мы пошлем телеграммы из Леопольдвиля, дяде Эмилю, вам, тете Марте. Вы будете нам писать, так время и пробежит… Пошли, Виллем, – деловито распорядилась она. Мишель помахал им. Черные, кудрявые волосы Маргариты, широкие плечи Виллема, скрылись в толпе пассажиров.

Мишель подошел к большому окну. Лайнер «Сабены» разгонялся, машина оторвалась от взлетной полосы. Незаметно перекрестив самолет, он шепнул: «Господь вам в помощь, милые. Все будет хорошо».

Часть шестая

Германия, октябрь 1959

Берлин

На станции Трептовер-парк, над выложенной черной плиткой надписью «Fahrkarten», над окошечками касс повесили портреты Маркса и Энгельса, осененные кумачовыми знаменами. Под цитатой отца коммунизма афиша на щите сообщала:

– Фестиваль советского искусства. В театре «Берлинер Ансамбль», на Шиффбауэрдамм, пьеса «Неоконченное письмо», – плакат сделали черно-белым. Девушка в бедняцком платье, с неприкрытой головой, поднимала вверх винтовку. Рядом приклеили сегодняшний выпуск «Neues Deutschland»:

– 4 октября 1959 года. Триумф советской науки. Орбитальный аппарат находится на пути к Луне… – контролер, забиравший у пассажиров билетики, посмотрел вслед мужчине средних лет, в замшевой, дорогой куртке и твидовом кепи:

– Не похож на немца. Хотя, может быть, он с юга, там много темноволосых. И вообще, он из Западного Берлина, у нас так не одеваются… – день был воскресным, станция еще пустовала. На больших часах стрелка едва перевалила десять утра.

На аллеях парка попадались одинокие велосипедисты, старики выгуливали толстеньких, седоватых такс. Собаки, задыхаясь, трусили за хозяевами, изредка сипло взлаивая на расхаживающих по дорожке голубей. Над прудами и Шпрее еще не рассеялась серая дымка. Бронзовые листья шуршали под ногами, усеивали аккуратные, яркой зелени газоны. Парк окутывало золотое сияние деревьев. Тускнел металл огромного памятника советскому воину, освободителю.

Добравшись до скамейки с видом на реку, мужчина присел. Стянув кепку, сунув ее в карман, он провел рукой по высокому лбу со следом от старого шрама. Прищурившись, он разглядел на том берегу баржу с наваленным углем. Маленький флажок социалистической Германии трепетал на ветру. Высокий, светловолосый мужик в матросской куртке, свесив ноги за борт, удил рыбу. Сердце забилось, Наум Исаакович обругал себя:

– Я проверялся по дороге сюда. Никто ничего не подозревает. Комитет не станет устраивать спектаклей с фальшивой баржой и фальшивым матросом. Просто привезли уголь из Силезии, рядом вокзал Осткрейц…

Наум Исаакович покинул безопасную квартиру, в одной из помпезных громад, на еще не переименованной Сталин-аллее, незадолго до восьми утра. Группа Лемана, как называли отправляющихся завтра в Западный Берлин ребят, пока спала:

– И Саша отдыхал… – подобрав палочку, Эйтингон бросил ее в воду, – я не стал его будить…

Сварив себе раннюю чашку кофе, на отделанной американским плексигласом кухне, Наум Исаакович покуривал в открытую форточку, разглядывая безлюдный двор.

Еще в Москве он понял, что хода к участникам фестиваля, где бы их не поселили, ему не будет. Он не знал, где живут советские режиссеры и актеры:

– Либо неподалеку, на Сталин-аллее… – в одном из домов устроили ведомственную, как выражались в СССР, гостиницу, – либо на здешних обкомовских, что называется, дачах…

Товарищ Ульбрихт возвел себе целый комплекс особняков, неподалеку от Карлсхорста, где сидело командование советских войск в Германии. Эйтингон узнал о фестивале случайно, и вовсе не из агентурных материалов:

– Из «Вечерней Москвы», – хмыкнул он, – из открытых источников… – его привезли в столицу с зоны только в середине сентября. Благополучно закончив суворовское училище, Саша провел лето на Волге:

– Ваши открытки я посылал, – отрапортовал мальчик, отведя его в сторону на первом же совещании группы, – это по работе, да… – Эйтингон уверил его, что переписка с абонентским ящиком на Главпочтамте велась исключительно в агентурных целях:

– Переписка… – он достал портсигар, – Лада никак не могла мне отвечать. Может быть, она не получила последнюю открытку, и я зря сюда приехал… – Наума Исааковича не выпускали из Суханова:

– Даже слежкой за Волком мне было не отговориться, – невесело подумал он, – весной мы его так и не нашли. Надеюсь, что он сдох на Урале, как сдох 880… – о судьбе номерного заключенного он ничего не знал, но не предполагал, что тот выжил:

– Саломея едва не выковыряла ему мозг заточкой, после такого не оправляются… – на совещаниях капитана Мендес он не увидел. Шелепин туманно сказал, что женщина выполняет ответственное задание. Наум Исаакович предпочел не расспрашивать начальство:

– Пресню я навестить не мог, но открытку Саша отправил, он ездил в город… – в открытке с фотографией памятника в Трептов-парк Наум Исаакович написал в строчку:

– Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», – сказала Мария. Восемь. Девять. Десять… – подчеркнув последнее слово, он добавил:

– В первое воскресенье следующего месяца, на скамейке слева от монумента… – он надеялся, что Лада его поймет. Давешний мужик исчез с палубы, Наум Исаакович затянулся сигаретой:

– Но если нет? Что у нас было, одна ночь, полгода назад… – он вздохнул:

– Лада молодая девушка, она ездила в Париж, в Канны, она звезда кино. Даже если она и ушла от Королёва… – Эйтингон поморщился, – вокруг нее болтаются мужчины на тридцать лет младше меня, без еще не отсиженной десятки, и без детей… – после успеха мюнхенской операции Шелепин обещал ему второй фильм или фото. Эйтингон устало подумал:

– Мне осталось сидеть три года, они меня держат на крючке. Через три года девочкам будет восемнадцать, а Павлу шестнадцать. Они, наверняка, считают, что меня расстреляли. Комитет начнет использовать их в оперативных целях, я могу никогда больше их не увидеть… – ему захотелось взять Ладу за руку и отвести ее на Чек-Пойнт-Чарли:

– У меня в кармане восточный паспорт, у нее западная виза в советском документе, – вспомнил Эйтингон, – но еще у меня есть браунинг… – по соображениям безопасности группы, оружие ему доверили, – а пистолеты действенней любых виз… – такого, конечно, делать было нельзя: