Николай Гейнце - Современный самозванец
Спокойно зрит на правых и неправых,
Добру и злу внимая равнодушно.
Дела Сергея Павловича Долинского были блестящи.
При таком отношении к своей практике понятно, что молодой адвокат был крайне заинтересован делом кассира Сиротинина, в невиновности которого, после беседы с Елизаветой Петровной Дубянской, у него не осталось ни малейших сомнений.
Роковое стечение обстоятельств, как он знал, порождает – хотя, к счастью весьма редко – страшные судебные ошибки, а наличие этих роковых обстоятельств в деле кассира банкирской конторы «Алфимов и сын» было очевидно, особенно для людей, знавших кружок лиц, среди которого вращался молодой Алфимов.
«Если бы, – думал Сергей Павлович после отправления Николаю Герасимовичу письма с курьерским поездом, – Иван Корнильевич действовал один, то, конечно, ему по молодости и неопытности не удалось бы выдержать роль потерпевшего. Можно было бы повидаться со следователем – Долинский знал их всех лично – и направить следствие так, что молодой Алфимов сбился бы в показаниях и уличил бы самого себя… Но у него, наверное, опытный руководитель и советчик из этой шайки, а потому надежда на такой исход дела является очень призрачной. Надо войти в эту шайку своим человеком, чтобы добыть данные, могущие служить основанием для раскрытия дела… Это может сделать один лишь Савин».
Понятно поэтому нетерпение, с которым ожидал Сергей Павлович Долинский приезда к нему Николая Герасимовича.
IX
Агент-доброволец
– Ну вот и я, ваш агент-доброволец!
С этими словами Николай Герасимович Савин вошел в кабинет Сергея Павловича Долинского.
Молодой адвокат крепко пожал ему обе руки.
– Благодарю и за Елизавету Петровну, и за себя.
– За себя за что же, разве вы тоже влюблены в нее?
– Нет, мой друг, за себя я благодарю вас как за представителя русского правосудия. Существуют дела, раскрытие которых возможно лишь в высококультурных странах. Дело Сиротинина принадлежит именно к таким делам.
– Я вас не совсем понимаю, – заметил Савин, удобно усаживаясь в кресло и закуривая предложенную ему Долинским дорогую сигару.
– Есть дела – я объясню это вам яснее – которые требуют для обнаружения истинного виновника участия представителей общества, а казенные обнаружители и пресекатели преступлений бессильны со всею своею властью или же, быть может, именно в силу этой всей власти.
– Это как в Англии, где каждый англичанин не прочь помочь правосудию и не считает это зазорным, а напротив, ставит это себе в государственную заслугу.
– Именно, именно… Английское правосудие, как и весь ее государственный строй, заслуживает восхищения и подражания… Таково, по крайней мере, мое мнение.
– В каком же положении дело этого, как его?..
– Сиротинина.
– Да, Сиротинина.
– В очень скверном… Я вчера виделся с судебным следователем. Он глубоко убежден в невиновности обвиняемого, но положительно не в состоянии что-либо для него сделать… Улики все налицо, а человек, который по мнению следователя виноват, очень осторожен и неразговорчив.
– Значит, есть и предполагаемый настоящий виновник?
– Есть, но лучше я вам все расскажу по порядку. Вам необходимо ознакомиться как с делом, так и со многими несомненно причастными к нему лицами обстоятельно и подробно…
– Я вас слушаю.
Сергей Павлович рассказал Николаю Герасимовичу с присущей его языку ясностью все обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие обнаружение растраты в банкирской конторе «Алфимов и сын», передал соображения Елизаветы Петровны Дубянской, соображения, с которыми он согласился, да еще нашел их подтверждение в мнении судебного следователя, производящего дело.
– Главными пружинами, как кажется, являются здесь трое: граф Стоцкий, барон Гемпель и Кирхоф, очень может быть, что был и Неелов, но его здесь, как вам известно, нет…
– Почему вы указываете прямо на лица?
– А потому, что молодой Алфимов вращается в их кружке, который его, видимо, обчищает, и задушевный друг графа Стоцкого, личности чрезвычайно темной и подозрительной…
– Позвольте, позвольте, я знал одного графа Стоцкого в Варшаве, мы были с ним большими приятелями… Как зовут его?
– Сигизмунд Владиславович…
– Это он… Но тот был прекрасный человек, честный, прямой, добрый, один из редких представителей польской национальности.
– Ну, этот другой, он отличается именно всеми противоположными качествами его соименника.
– Но позвольте, этого не может быть… Сигизмунд Стоцкий был последний представитель в роде, других графов Стоцких нет.
– Значит он переменился.
– Каков он из себя?
Сергей Павлович описал наружность графа Сигизмунда Владиславовича.
– Странно, он совсем не похож на того…
– Уж не знаю…
– Странно, очень странно… – продолжал повторять Николай Герасимович. – Мне интересно будет с ним встретиться.
– А остальных вы знаете?
– Гемпеля да, мы друзья… Кирхофа же я встречал за границею и также знаю довольно близко.
– Значит, вы почти у пристани.
– Дай-то Бог… Но это дело интересует меня теперь вдвойне из-за личности графа Стоцкого. Не мог же человек измениться так нравственно и даже физически. Надо будет съездить к Гемпелю. Где он живет?
– Этого я не знаю… Да вам, по моему мнению, следует столкнуться с ними на нейтральной почве. Пусть они сами уже втянут вас в свою компанию.
– Вы правы. Но где же?
– Во втором часу дня вся их компания собирается завтракать в ресторане Кюба.
– Отлично, завтра же я буду там.
– Очень хорошо, завтра же как раз вторник, – легкий день для начала дела, – засмеялся Долинский.
– Чего вы смеетесь?.. Я верю в эти народные приметы о легких и тяжелых днях и сам не раз испытал последствия, начиная дело в понедельник.
– Ну?
– Верно, верно… Так с завтрашнего дня, с легкого, я примусь за работу.
– Дай Бог успеха.
– А теперь скажите мне, где живут Селезневы?
– Зачем?
– Я желал бы заехать повидать Елизавету Петровну.
– Она не живет более у них.
– Где же она живет?
– Она переехала к матери Дмитрия Павловича Сиротинина.
– Вы знаете адрес?
– Да.
Долинский сказал адрес, и Савин записал его в свою записную книжку.
– Я заеду к ней прямо от вас.
– Вы ее очень обрадуете.
– Не буду вас задерживать…
– Если понадоблюсь, я по утрам и после обеда до восьми дома.
– Буду являться с рапортом… – пошутил Николай Герасимович, прощаясь с Сергеем Павловичем, и уехал.
– На Гагаринскую улицу! – крикнул он кучеру уже взятого им месячного экипажа-коляски.
Подобно лучу яркого живительного солнца отразилось переселение к Анне Александровне Сиротининой Елизаветы Петровны: не только в обстановке уютненькой квартирки, но и в расположении самой ее хозяйки.
Все в квартире приняло иной, более спокойный, привлекательный вид, а сама Анна Александровна стала куда бодрее: туча мрачной грусти, лежавшая за последнее время на ее лице, превратилась в легкое облачко печали с редкими даже просветами – улыбками.
Сразу высказанное Елизаветой Петровной мнение, что Дмитрий Павлович Сиротинин – жертва несчастья, интриг негодяев, и что в скором времени все это обнаружится, и его честное имя явится перед обществом в еще большем блеске, окруженным ореолом мученичества, конечно, приятно подействовало на сердце любящей матери, но, как мы знаем, не тотчас же оказало свое действие.
Факты и безысходность положения ее сына, обвиняемого в позорном преступлении, стояли, казалось, непреодолимой преградой для того, чтобы мнение любящей его девушки проникло в ум старушки и взяло бы верх над этой, как ей по крайней мере казалось, очевидностью. Но зерно спасительного колебания уже было заронено в этот ум.
«Что-то скажет Долинский?» – думала Анна Александровна после отъезда от нее Дубянской, которая, как, конечно, помнит читатель, отправилась прямо от Сиротининой к «знаменитому адвокату».
Анна Александровна слышала о Сергее Павловиче много хорошего, и уже одно то, что прямая, честная, не входящая никогда в сделки со своей совестью Лиза – как называла Дубянскую Сиротинина, – несмотря на свое прошлое предубеждение к защитнику убийцы своего отца, изменила свое мнение о Долинском и стала относиться к нему с уважением, очень возвышало личность молодого адвоката в глазах старушки.
Она знала также, что Елизавета Петровна никогда не лгала, а потому была уверена, что получит от нее настоящее мнение Сергея Павловича о деле ее сына, не смягченное и не прикрашенное ничем.
«Если он согласится с доводами Лизы, то…»
Анна Александровна боялась докончить свою мысль, до того она показалась ей привлекательною, и только с мольбою обратила полные слез глаза на висевший в ее спальне, куда она удалилась после отъезда Елизаветы Петровны, большой образ Скорбящей Божьей Матери – этой Заступницы и Покровительницы всех обиженных, несчастных и сирых.
