Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
Грушевский. Но ряд частей уже стихийно украинизуется, Александр Федорович!
Керенский. Стихия — анархия! С анархией — непримиримая борьба!.. Фуражку!
Грушевский. Но ведь есть и такие, что уже украинизовались!
Керенский. На, фронт! В бой! Впереди всех!.. Перчатки!.. Под немецкие пулеметы!..
Керенский был уже в свежей сорочке, в красном галстуке — символ революции — и натягивал защитного цвета фронтовые перчатки. Они очень шли его рыжей шевелюре. На пороге он остановился.
— А те, которые ни пойдут в бой, будут разоружены моими ударниками. Об этом позаботится штабс-капитан Муравьев! Вы уже познакомились?.. Поручик, машину!
Заложил руку за борт френча, Керенский быстро вышел. Адъютанты кинулись следом.
Украинский допрос был разрешен коротко и ясно.
По гостиничной лестнице и перед зданием гостиницы на Николаевской улице толпой стояли дамы революции и махали платочками.
Кивая головой направо к налево, Керенский вскочил в машину, шофер — местный автомобилист-рекордсмен, племянник миллионера Рябушинского, — дал газ, и машина покатила.
— Мое почтенье, — сказал профессору Грушевскому штабс-капитан Муравьев, сверкнув своими безумными глазами. — Это ваш домина я пять этажей на Бибиковском бульвара? И на Паньковской тоже ваши дома? Берегитесь, если немцы двинутся на Киев, это будут отличные прицельные точки!
Керенский выехал сразу — экспресс тронулся, как только его нога стала на ступеньку салон-вагона — Перед обедом он выступил с речью на вокзале в Фастове, после обеда — перед железнодорожниками Казатина, под вечер прибыл в Житомир, в ставку Юго-Западного фронта. А под утро он был уже в Проскурове и сразу двинулся на Тарнополь.
Отсюда — по плану Керенского — и должно было начаться генеральное наступление на тысячекилометровом фронте. И прочем, план наступлении был разработан еще в ставке царя Николая Второго.
5По пути следований тоже не все сошло гладко.
Керенскому приходились выходить из вагона и произносить речи чуть ли не на каждой железнодорожной станции.
Дело в том, что навстречу двигались с фронта составы, — преимущественно порожняк. Подбросив на позиции огневое и пищевое довольствие, они возвращались за очередной порцией поживы для ненасытного чрева войны. Вагоны, хоть и пустые, шли запломбированными. На крышах вагонов было людно и тесно: солдата бросали фронт. Солдаты не желали больше воевать. К тому же прошел слух, что скоро начнут делить помещичью землю, и солдаты-хлеборобы спешили домой, чтоб землячков-фронтовиков не обидели “вольные”.
Экспресс подкатывал к очередной станции, и на этой очередной станции перед семафором неизменно ожидал очередной эшелон-порожняк с дезертирами на крышах. Керенский выводил на ступеньки своего салон-вагона и открывал митинг,
Он говорил:
— Здравствуйте, солдаты революции!
Дезертиры хмуро поглядывали со своих крыш. Им осточертело ожидать встречного, чтобы открылся семафор, а речей она наслушались и от своих агитаторов и от заезжих.
— Солдаты революции! К вам мое слово!
Дезертиры хмуро поглядывали и молчали.
— Старая власть пала, и обновленная Россия воспрянула от ига рабства и насилия…
— А кто он такой будет? — подталкивали друг друга локтем дезертиры. — От какого начальства или сам от себя? Эй, ты, слышь, адъютант! Это кто такой, который языком мелет?
Узнав, что перед ними собственной персоной министр Керенский, дезертиры отваживались спрыгнуть вниз.
— Солдаты! Войну начали цари, и народы за нее не отвечают!..
Перед ступеньками салон-вагона уже теснилась изрядная толпа: говорилось о войне, а это стоило послушать, — о чем же еще и слушать, как не о войне да о земле?
— Но война все-таки факт, и этого вопиющего факта, не зачеркнуть росчерком пера! Не мы ее начинали, но заканчивать приходится нам…
— Верно! — кричала толпа дезертиров и один голос. — Кончать с войной! Да мы уже с ней вроде покончили…
А Керенский держал руку да бортом френча и говорил:
— Во имя защиты завоеваний революции мы должны довести войну до славного, победного конца…
— Так где же те завоевания? — кричал кто-то из толпы. — Какие то завоевания для мужика?
Тогда Керенский простирал руку вперед:
— Именем революции призываю вас вернуться на фронт и идти в бой против лютого врага свободы, немецкого империализма. Да здравствует революция!
Дезертиры начинали расползаться кто куда.
Это были солдаты-фронтовики, три года они меряли ногами дороги войны, гнили в окопах и хлебали сухой борщ. Они спешили взобраться на свои крыши и кричали машинисту:
— Эй, крути, Гаврила! Хлопцы, да опустите вы там этот самый семафор!
Тогда Керенский закрывал митинг и исчезал в салон-вагоне.
В тот же миг трубила труба, и из теплушек, прицепленных и салон-вагону, высыпали с винтовками в руках “ударницы” “батальона смерти” прапорщика Бочкаревой под командованием штабс-капитана Муравьева.
Дезертиры были безоружны, а “ударницы” толкали их прикладами и визжали как недорезанные. Видеть баб с винтовками старым фронтовикам доводилось впервые; солдаты балдели — свят-свят-свят! — и пятились. Их загоняли в пустые вагоны, пломбировали двери, паровоз перецепляли в хвост, переводили стрелку, и эшелон, набитый запломбированными дезертирами, шел обратно на фронт. Впереди специального экспресса военного министра.
Из теплушек неслись матюги и угрозы покончить с войной, с Временным правительством, а с самим военным министром вместе с его курвами — в первую очередь…
6С трибуны внутри каре — перед полком, где служил Демьян Нечипорук, — Керенский продолжал ораторствовать.
— Но война все-таки факт, и этого вопиющего факта ни зачеркнуть росчерком пера…
Эту речь со вчерашнего дня он произнес уже раз десять, ему самому она давно осточертела, но не мог же он каждый день придумывать что-то новое.
— Во имя защиты завоеваний… до победного конца…
Полк стола угрюмый и молчал.
Ждали дам-патронесс с махоркой, ждали закона о земле, ждали манифеста об окончании войны, а выходит — снова лезь в окопы, корми вшей и погибай…
Когда Керенский простер руку вперед и завопил — “именем революции призываю нас идти в бой”, — Демьян почувствовал, что справа от него, там, где раньше стоял председатель полкового комитета, вдруг стало пусто. Прапорщик Дзевалтовский сделал поворот налево и, печатая шаг, четко промаршировал прямо к трибуне.
“Ударницы”, стоявшие пред трибуной с винтовками у ноги, сразу вскинули их на руку. Штыки угрожающе уставились в грудь прапорщика Дзевалтовского.
Керенский отпрянул прочь от перил и закричал штабным:
— Держите его! Это террорист!..
А Дзевалтовский крикнул так, что услышало все каре:
— Солдаты революции не верят вашим словам, не верят и вашему Временному правительству! Мы требуем, чтобы вы сложили полномочия министра! Вы — провокатор!
— Назад! — завизжали “ударницы”, упираясь штыками и грудь Дзевалтовскому.
Штабс-капитан Муравьев выхватил револьвер, штабные тоже схватились за кобуры, командир полка с офицерами бежал к трибуне, но Демьян не задумываясь уже бросился вперед, и все как один члены комитета ринулись следом за ним.
Дзевалтовский сделал шаг назад — штыки упирались ему в грудь все сильнее, он отодвинулся еще, но штыки всё напирали и уже прокололи тонкое сукно гимнастерки. Дзевалтовский отступил еще на шаг, но крикнул что было силы:
— Время Временного правительства кончилось! Долой правительство министров-капиталистов! Да здравствует свобода! Долой войну!..
Командир полка с офицерами и Демьян с комитетчиками подбежали к трибуне одновременно. Но штыки уже прокололи ветхое сукно и впились в грудь Дзевалтовского.
Демьян ухватил Дзевалтовского сзади и потянул к себе. Штыки успели войти в тело, и кровь темным пятном проступила на гимнастерке. Но раны были неглубоки, и Дзевалтовский стоял на ногах.
— Товарищи! — кричал, обращаясь к полку, Дзевалтовский. — Керенский повернул штыки против русского солдата, а большевики призывают обратить штыки против генералов всех стран…
В общем шуме уже не расслышать было, что он еще кричал. Члены комитета обступили его со всех сторон и заслонили своими телами. Штабс-капитан Муравьев вопил с трибуны: “Ударный батальон, вперед!” Но подбежали четверо авиаторов, приданных полку только вчера, — они тоже размахивали пистолетами, а Федор Королевич грозился, что застрелит, к чертям собачьим каждого, кто хоть пальцем коснется солдатского избранника!
Тогда дико взревел весь полк, и все четыре стороны каре разом двинулись к трибуне. Это был уже не полк, а толпа — грозная, разъяренная масса людей, для которой есть только один закон, одно право и одно правосудие — самосуд.
