Агилета - Святая с темным прошлым
«… Известился я, будто командиры полков Войска Донского при армии заболели почти все. Таковое известие не могло меня не оскорбить, и я обращаюсь к Вашему Высокопревосходительству с просьбою уведомить меня без отлагательства о причине странного сего случая. Если известие, ко мне дошедшее, справедливо, в таком разе я обязан буду довести о сем до сведения Государя Императора, меж тем не упущу и мер принять, какие высочайшая власть предоставляет мне по долгу службы…»
Все против него! Не говоря уже о французах… Приближенный Наполеона, генерал Арман Луи де Коленкур в эти дни насмешливо писал:
«…Кутузов обманул петербургский двор, общественное мнение и московскую администрацию. Считали, что он одерживает победы. Внезапная эвакуация Москвы разорит русское дворянство и принудит правительство к миру. Дворянство взбешено против Кутузова и против Ростопчина, которые усыпили его лживыми успокоениями…»
И счастье еще, что всеобщее возмущение направлено против него одного, а не против возглавляемой им армии! В день оставления Москвы жители города так встречали солдат, вступающих в столицу, чтобы тут же покинуть ее:
«…По Смоленской дороге показался в клубах пыли обоз, которому не видно было конца. Везли раненых. Поезд тянулся в несколько рядов и затруднился у Драгомиловского моста. Сделалась остановка. Надо было видеть в это время усердие москвичей к воинам, пролившим кровь свою за отечество. Калачи летели в повозки, сыпались деньги пригоршнями, то и дело опорожнялись стаканы и кувшины с квасом и медами; продавцы распоряжались добром своих хозяев, как своею собственностью, не только не боясь взыскания, но еще уверенные в крепком спасибо; восклицаниям сердечного участия, благословениям, предложениям услуг не было конца…»[100]
Кутузов не был свидетелем сей трогательной сцены, узнав о ней впоследствии лишь по рассказам очевидцев. Сознавая, что самого его москвичи встретят отнюдь не так радушно и не желая подвергаться унижению, он велел своему кучеру объехать город по окраинным улицам и соединился с армией у Калужской заставы, где, неожиданно для всех своих сподвижников, приказал начать движение на юго-запад, по Калужской дороге. В то время как небольшой отряд казаков имел от него приказание следовать по дороге Рязанской – на юго-восток – и непременно привлечь к себе внимание французского авангарда, уже вступающего в город.
Внимание привлечь удалось, благодаря чему Наполеон, задержавшийся на несколько часов у той же Драгомиловской заставы в тщетном ожидании символических ключей от города, искренне полагал, что знает, в каком направлении двинулась русская армия.
«…Правда, – отмечал де Коленкур, – он не получил никаких предложений у врат Москвы, но нынешнее состояние русской армии, упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге весть о занятии второй русской столицы, – все эти события должны были, говорил император, повлечь за собою предложение мира. Он не мог только объяснить себе движение Кутузова на Казань…»
Пока французский император, чье настроение омрачал один-единственный факт – отсутствие связки ключей от врат Москвы – питал приятные иллюзии, один из офицеров Великой армии, бригадный командир Антуан Дедем, смотрел на вещи куда более реалистично:
«…Был седьмой час вечера, как вдруг раздался выстрел со стороны Калужских ворот. Неприятель взорвал пороховой погреб, что было, по-видимому, условленным сигналом, так как я увидел, что тотчас взвились несколько ракет и полчаса спустя показался огонь в нескольких кварталах города. Только слепой мог не видеть, что это был сигнал к войне не на жизнь, а на смерть…»
Кутузов этого и не отрицал:
«…Подождите, я ему голову проломлю!» – не слишком изысканно, но от души высказывался он в это время в кругу сподвижников, уже начавших смутно сознавать, что, может быть, не все потеряно.
Арман де Коленкур тем временем с ужасом наблюдал за событиями в столице:
«…Пожар распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасающей силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, на расстоянии более ста туазов[101] от горящих домов, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости…»
Антуан Дедем не менее него был потрясен увиденным:
«…Пламя пожара освещало дорогу на расстоянии более двух верст от города; подъезжая к Москве, я увидел целое море огня и так как ветер был очень сильный, то пламя волновалось, как разъяренное море…»
А кавалерия генерала Мюрата все преследовала искренне потешавшихся над ними казаков, уводивших авангард французской армии дальше и дальше на восток. Затем казаки неожиданно пропали, а русская армия так и не появилась, как если бы тысячи людей, лошадей и пушек обладали способностью растворяться в воздухе. Узнав о том, что его противник бесследно исчез, Наполеон в бешенстве вскричал:
«…Они провели Мюрата! Не может быть, чтобы Кутузов оставался на этой дороге; он не прикрывал бы тогда ни Петербурга, ни южных губерний…»
И где же он теперь, этот треклятый одноглазый старый лис? Недели через две разведка на отощавших от бескормицы лошадях, наконец, обнаружила, что Кутузов отступил не на юго-восток, а на юго-запад, разбил там при селе Тарутине укрепленный лагерь и чувствует себя отнюдь не худшим образом. Войска его регулярно пополняются воодушевленными новобранцами, и костров в русском стане пылает столько, что уже не понять, на чьей стороне численный перевес. Один из адъютантов Кутузова, Александр Михайловский-Данилевский, имел все основания восторженно отзываться о тех днях, когда у русской армии открылось второе дыхание:
«…Пребывание в Тарутино было для Кутузова одною из блистательных эпох его достославной жизни. Со времен Пожарского никто не стоял так высоко в России.
В Тарутино в неимоверно краткое время Кутузов привел в самое стройное положение армию, утомленную тысячеверстным отступлением и кровавыми сражениями, вручил народу оружие, осадил Наполеона в Москве и извлекал все выгоды из нового рода войны…»
Одной из несомненных выгод сего рода войны были лихие налеты казаков на московские окраины и регулярное пленение множества французов.
«… Дня не проходит без того, чтобы мне не взяли триста человек в плен…» – удовлетворенно отмечал Кутузов. Великую армию обгрызали, как яблоко, а те, до кого еще не добрались, благодаря их близости к сердцевине, обреченно констатировали:
«… Провести зиму в Москве было немыслимо. Мы пробились до этого города, но ни одна из пройденных нами губерний не была нами покорена. Армия генерала Кутузова сформировалась вновь и начала обходить нас с правого фланга. С другой стороны, мир, заключенный с Турцией, давал армии адмирала Чичагова полную возможность отрезать наши сообщения с Польшей. Чем долее мы оставались в сожженной Москве, тем вернее была наша гибель…»
Отнюдь не один барон Дедем, автор сих строк, предавался в те дни унынию. Но если он смотрел на ход событий глазами стратега, то в глазах наполеоновских солдат, славших письма родным, беда была совсем в другом:
«…Нам нельзя здесь зазимовать; средства наши не позволят нам этого. Пожар, уничтоживший 5/6 города, лишил нас большей части тех средств, на которые мы рассчитывали. Особенно озабочены кавалерией, заметно уже уменьшившейся…»
«…Настоящая война уносит у нас больше всего людей не неприятельским огнем, а болезнями, лишениями и усталостью. Только железное здоровье может выдерживать все это! Мы не замедлим оставить Москву. Эти отчаянные казаки наносят очень много вреда нашему тылу и нашим фуражировкам…»
«…Все эти переходы, в погоню за главной русской армией без возможности догнать ее, только истощают войско. Не сделавши еще ни одного выстрела, солдаты наши приходят легко в страх перед казаками, которые ведут войну на манер мамелюков: окружают войско, испуская дикие крики…»
Наполеон же по-прежнему не хотел видеть очевидного, предпочитая созерцать картины, являвшиеся ему в мечтах:
«…Он заперся в Кремле, как будто выжидая время, тогда как при тогдашних обстоятельствах каждый момент становился драгоценнее. Он все еще хотел заблуждаться. Вообразив, что Александр будет просить мира, он был уверен, что русский император поспешит, по крайней мере, принять этот мир, если тот ему будет предложен…»
